Виктор Чигир «Утоление жажды»
Дина Тмайнова была до того красивой, что замужние женщины - якобы в шутку - гнали ее от своих окон. Свататься за нее начали чуть ли не на двенадцатую зиму, но глава семьи, Леко Тмайнов, принимая и выслушивая очередных разодетых сватов, лишь качал в ответ крупной головой, ссылаясь сначала на юность дочери, а затем, когда она подросла и слово "юность" перестало быть оправданием, - на ее нежелание выходить за того или иного претендента. Долгое время Дина наивно полагала, что отец действительно считается с ее мнением, и поэтому не спешила ни в кого влюбляться: надменно отмалчивалась, когда какой-нибудь воздыхатель звал ее на тайное свидание; брезгливо морщила носик, если мать сообщала, что пожаловали очередные сваты; и совсем не принимала участия в ежевечерних девичьих шушуканьях, где с неизменным постоянством обсуждалось одно и то же - сила, удаль и внешность соседских парней. Отец же просто ждал наивыгоднейшей партии.
Фамилия Тмайновых была обширна, крепка, но - бедна. Четырнадцать работящих семей были разбросаны по аулам Мамисонского ущелья [Ущелье на юге Северной Осетии], но ни одной из них еще не удалось не то что разбогатеть, а хотя бы на время забыть, что значит забота о хлебе насущном. «Всю жизнь на щавеле», - говорили про такие семьи, впрочем, без всякого намерения оскорбить, так как ее величество нужда не выпускала из виду ни одного горца и частенько напоминала о себе даже самым зажиточным фамилиям. Леко Тмайнов не надеялся стать зажиточным за счет счастья дочери, он лишь хотел, чтобы нужда напоминала Тмайновым о себе как можно реже, по крайней мере, не чаше, чем другим фамилиям. И когда в его саклю явились сваты от самих Церебовых, Леко Тмайнов понял, что не зря, ох не зря он столько лет кряду отказывал достойнейшим, но - увы! - таким же, как и он, бедным людям, предлагавшим за его дочь в лучшем случае шесть коров, четыре из которых не несли, а две другие давали молоко только по праздникам, да и то через раз.
А рассчитывал Леко Тмайнов всего-то на десяток здоровых, не жадных на молоко коров. И он твердо знал, что Церебовы способны с легкостью предоставить ему такую плату. Неспроста же, думал он, по всему Мамисону ходит слух, будто Церебовы уже не поголовье считают, а стада. Конечно, рассуждал он дальше, слух этот могли пустить и сами Церебовы - побахвалиться захотелось, вот и пустили. Но слухи слухами, бахвальство бахвальством, а живут эти задаваки и впрямь небедно, получше многих. Так что десяток коров - это я еще по-божески...
Леко Тмайнов и не подозревал, насколько это по-божески.
С важным видом усадив гостей за стол, он сбегал до соседей, растолкал уснувшего на лавке у крыльца Кавдына Моураова и, крича, помогая себе жестами, объяснил тугому на ухо старичку, что от него хотят. Кавдын не сразу, но понял - кивнул пару раз и деловито указал Леко на упавший посох: подай, мол.
Приведя старичка в саклю, Леко Тмайнов усадил его во главе стола, сел рядом, разлил по четырем рожкам араки собственного приготовления, три рожка передал гостям, четвертый оставил себе. Кавдын Моураов поднялся (за ним сейчас же встали остальные) и, держа рожок на уровне груди, затянул, точно песню, тост - длиннющий и невнятный. Изображая на лицах вежливое внимание, мужчины выслушали старичка, дождались, когда он опорожнит рожок, и по очереди добавили к тосту от себя. Пришлось говорить громко, почти кричать, чтобы старичок все расслышал. Затем - так же по очереди - выпили, одобрительно крякнули, смачно закусили влажной хрустящей зеленью. Леко Тмайнов подождал чего-то, не дождался и разлил по второму разу. Кавдын Моураов, уже малость охмелевший, снова затянул тост, после которого разговор чудесным образом начал потихоньку клеиться: поговорили о хозяйстве вообще и о видах на урожай в частности, посплетничали об общих знакомых, пожурили нынешнюю молодежь, которая, как водится, не та что давешняя, между делом выпили по третьему, и только тогда старший из сватов перешел к сути:
- Дочь твоя, Дина... Не пора ли ей завести собственную семью?
Леко Тмайнов покосился на задремавшего не к месту и не ко времени старичка и ответил:
- Пора, пожалуй.
Церебовский сват будто и не ждал другого ответа.
- Тогда называй, - говорит он, - свою цену, мы увеличим ее вдвое.
Леко Тмайнов заморгал.
- Да, да, ты не ослышался, - покивал сват с улыбкой.
Но Леко Тмайнов и сам знал, что не ослышался; в таком деле невозможно ослышаться. Вдвое! - думал он ошарашенно. Это ж целых двадцать голов получается! Где я столько размещу?.. Или, может, "дюжину" сказать? Не-ет, не удвоят они дюжины, будь они хоть трижды Церебовыми. Еще, не дай бог, передумают... Он суеверно отогнал последнюю трусливую мыслишку и сказал твердым, как ему показалось, голосом:
- Десять коров.
- Скромный ты, Леко, - благодушно отозвался старший сват. - Что такое десять коров? Да за твою Дину и дюжины не жалко! Удваиваем - двадцать четыре! Что скажешь, а?
- Скажу-у... - промямлил Леко Тмайнов и вдруг нахмурился. - Погодите-ка. Вы ж никого не назвали. За кого мне отдавать дочь?
- Как это - за кого? - очень натурально удивился сват. - За Заурбека Церебова!
Услыхав имя жениха, мать Дины, Феруза, которая все это время тихонько прислуживала мужчинам, вытаращилась вдруг на мужа и изо всех сил замотала головой: не соглашайся, мол, Леко, ни за какие коврижки не соглашайся!
- Цыц, женщина, - негромко сказал Леко Тмайнов и оценивающе поглядел на сватов. - За Заурбека, говорите? - переспросил он.
Сваты молча кивнули. Тогда Леко Тмайнов запустил пятерню в бороду и задумался.
Заурбек Церебов... О нем ходили разные толки, один другого хуже. То он побьет кого-нибудь по пьяному делу, то его поколотят. То он в каком-то необъяснимом порыве щедрости начнет давать деньги в долг, то в столь же необъяснимом приступе жадности примется выбивать эти долги обратно. Ненадежный человек. Злой. Пьющий... Но - ничего не поделаешь! - богатый. За ним - весь род Церебовых, с ихними тучными стадами, тугими кошельками... с бахвальством этим обрыдлым, которое они почему-то называют высокомерием. Дине с ним будет сыто. Плохо, даже, может быть, очень плохо, но - сыто. Да и почему обязательно плохо? - спросил себя Леко Тмайнов, как бы оправдываясь. А вдруг поладят. Ей шестнадцать, ему чуть больше, - должны поладить! А ежели что не так, то Дина моя тоже не лыком шита, бойкая, даром что девчонка... Двадцать четыре коровы, подумал он восхищенно, а вслух сказал:
- Согласен.
- А? - проснувшись, громко переспросил старичок.
В тот же месяц - после небольшой сцены, устроенной Диной, ни в какую не желавшей выходить за Заурбека, - сыграли свадьбу. Дина Тмайнова стала Церебовой и переселилась из Тиба в Тли, в саклю, построенную специально для молодоженов.
Отец не ошибся - ей действительно было плохо. Заурбек дрых до полудня, плевать хотел на хозяйство и частенько пропадал где-то до темноты. Возвращался непременно пьяный, иногда побитый, но чаще - просто расхлюстанный и грязный. Дина не знала, что такое ласки трезвого мужчины. Первое время она, следуя наставлениям матери, разыгрывала из себя безотказную жену, души не чаявшую в своем благоверном, но Заурбек оказался не из тех, кто ценит семейный уют.
Высокомерный, хвастливый, наглый, он родился и вырос в полном достатке, многочисленные тетушки и дядюшки потакали любым его шалостям, он слишком рано усвоил все преимущества, которые дарует богатство, нажитое не им, но - в этом он был абсолютно убежден - для него. Старейшие из Церебовых, еще помнящие, как ломит спину после шестнадцатичасового рабочего дня, считали Заурбека неизбежным злом и именно они настояли на немедленной женитьбе этого праздного гуляки - глядишь, возьмется наконец за ум и перестанет позорить фамилию. Не перестал; женитьба против воли лишь обозлила молодого Заурбека. Теперь он кутил, бездельничал и устраивал скандалы явно напоказ, желая любыми средствами досадить родным, вынудившим его обзавестись женой, пусть даже и донельзя красивой.
Вскоре, однако, до него дошло, что это не так просто - досадить Церебовым, тем более если сами Церебовы не желали, чтобы им кто бы то ни было досаждал. Хваленое церебовское высокомерие, понял он, может распространяться и вовнутрь семьи, а это даже хуже, чем, когда оно распространяется вовне. Ведь, когда Церебов в упор не видит какого-нибудь захудалого Тмайнова - это одно, Тмайнов остается Тмайновым. А вот когда Церебов в упор не видит другого Церебова, то другой Церебов перестает быть Церебовым и приравнивается к Тмайнову, а это уже беда. Неудивительно, что после такого нехитрого умозаключения Заурбек стал срывать злобу на жене.
Первый раз он ударил ее без всякой видимой причины - и поразился не меньше Дины: как это, оказывается, просто и обыденно - поднять руку на женщину. После этого случая молодые супруги два дня не разговаривали и вообще избегали встречаться друг с другом глазами. Заурбек даже пить перестал, чем сильно удивил родню, да и не ее одну - ни много ни мало весь Тли шептался и одобрительно прищелкивал языком: образумила, мол, Дина своего прожигу, вот что значит ЖЕНА. Но на третий день Заурбек снова где-то набрался и, вернувшись посреди ночи домой, ударил Дину опять - на сей раз уже ничему не поражаясь.
А чуть погодя он вошел во вкус, развернулся и стал отыскивать различные поводы для экзекуций, а когда и если не находил - выдумывал их в меру своей жиденькой фантазии. Особенно дикие и нелепые поводы измышлялись им в разгар очередного запоя: «Т-тебя, - шипел он, придавливая Дину коленом к развороченной постели, - с-специально ко мне приставили, да? Ну, признайся: следишь ведь, доносишь... Смотри, вот про это не забудь донести! И про это не забудь донести! И про это!..» Дина была сплошь покрыта синяками, как барс - своими узорами. Лишь лицо ее Заурбек почему-то не трогал - то ли не желал портить такую красоту, то ли умышленно оттягивал момент «порчи», довольствуясь пока ее сладостным предвкушением... А может, просто опасался людских пересудов - ведь Дина никому ни словом не обмолвилась о своих неприятностях и по аулу ходила в наглухо закрытом шерстяном платье.
Она терпела. Несмотря на то что ее против воли сделали Церебовой, в жилах ее текла кровь Тмайновых, а Тмайновы умели терпеть. В терпении они черпали силу; сила эта накапливалась подобно тому, как накапливается снег на крутом горном склоне - медленно, понемножку, практически незаметно для неподготовленного глаза. И как накопление снега рано или поздно разрешается грандиозным и страшным в своей грандиозности сходом, так накопленная в результате нечеловеческого терпения сила должна была разрешиться нечеловеческой мощи отпором.
На третий месяц совместной жизни, или на семьдесят шестой день, если считать со дня первого, несмелого еще, как оказалось, удара; после восьмидесяти трех болезненнейших тумаков в живот, пятидесяти пяти подлейших толчков в спину, сорока двух оскорбительнейших пинков в различные места пониже спины и девяти аккуратнейших, тщательнейше выверенных пощечин, - терпение Дины лопнуло. Когда поздним вечером на нее с нарочитой и привычной уже медлительностью замахнулась ненавистная волосатая лапа, Дина не стала втягивать голову в плечи и зажмуриваться, как делала это раньше. Вместо этого она неожиданно для себя самой цапнула со стола наполовину пустой кувшин араки и с каким-то рыдающим выдохом хватила этим кувшином по пьяной харе.
Кувшин лопнул точно так же, как секундой раньше лопнуло терпение. В кулаке у Дины осталась изогнутая, отшлифованная многими прикосновениями глиняная ручка. Некоторое время Дина ошалело смотрела на нее, потом перевела взгляд на мужа. Мокрый и совершенно трезвый муж, смешно и нелепо разбросав ноги, сидел на полу в луже, остро пахнущей араки и прижимал к уху ладонь.
- Ты что? - потерянно пробормотал он, сплевывая глиняный черепок, каким-то макаром попавший ему в рот. - Ты что? - требовательней повторил он, отнимая дрожащую руку от уха и глядя на ладонь. - Ты ж... ты ж мне кровь пустила, ведьма, потаскуха... шкура ты тмайновская...
Он, видимо, намеревался побольнее уязвить Дину, но вызвал у нее лишь повод для гордости.
- Тмайновская, - произнесла Дина с улыбкой. - Именно тмайновская. И ежели ты, пес, еще раз посмеешь...
Она не успела ни договорить, ни толком испугаться. Издавши резкий горловой звук, Заурбек метнулся ей в ноги. Дина нерассуждающе выставила перед собой ручку от кувшина и вроде бы даже изловчилась ткнуть ею в основание мужниной шеи, но сейчас же забыла про это, так как пол вдруг вывернулся из-под ног и, точно тяжелой морщинистой ладонью, хлопнул промеж лопаток. Весь воздух вышибло из груди, и потемнело в глазах, несмотря на то что они были широко раскрыты. Дина попыталась вдохнуть, но тут темнота перед глазами сгустилась и раскалилась, и в этой горячей и вязкой, как вар, жиже стали вспыхивать и потухать зеленоватые жалящие огоньки, от которых бросало в жар и вздрагивало все тело, и хотелось лишь одного - уползти, укрыться, забиться в какую-нибудь узкую мерзлую щель и там - закоченеть в блаженстве... А потом огоньки вспыхнули особенно ярко, раз - справа и раз - слева от лица, Дина судорожно дернулась, затем вытянулась, обмякая, и вдруг услыхала приглушенный шум: кто-то надсадно визжал в соседней комнате.
Ничего не соображая, Дина перевернулась со спины на бок, подышала, пережидая наплыв дурноты, перекатилась на живот, приподнялась, опираясь на локоть, но локоть заскользил, как по слякоти, и Дина плюхнулась щекой во что-то липкое и теплое. В соседней комнате всё визжали, это не давало покоя. Дина отлепила щеку от теплой мерзости, приподнялась, используя на этот раз обе руки, и тут увидела под собой красную лужу, а в луже - два человеческих уха с проколотыми для сережек мочками. «Уши чьи-то...» - отстраненно подумала Дина и вдруг напряглась в жутком предчувствии.
Сев на колени, она потянулась обеими руками к тем местам на голове, где по идее должны были быть ЕЁ уши, но ничего там не нащупала - лишь слипшиеся волосы да две дырочки, в которые при желании можно было всунуть по пальцу. Тогда она закричала изо всех сил и только через пару секунд с ужасом поняла, что совершенно не слышит своего голоса. А та, в соседней комнате, все визжала и визжала, будто не Дине, а ей отрезали уши.
Перед глазами вдруг возник Заурбек. Выглядел он донельзя довольным, даже радостным, но за три месяца совместной жизни Дина успела неплохо узнать этого пройдоху и видела, что Заурбек волнуется, - глазки бегают, уголки осклабленного рта подрагивают. Дина посмотрела на его руки. Руки были перемазаны кровью, и в одной был зажат длинный кинжал - свадебный подарок Леко Тмайнова. Дина даже вспомнила, что говорил отец, когда вручал Заурбеку этот кинжал: «Держи, зятёк, - говорил он с нетрезвым добродушием, - в хозяйстве пригодится!..» Если бы Дина была в состоянии, она б рассмеялась над этой извращенной иронией судьбы. Но сейчас она могла лишь плакать. И она заплакала, стыдясь и презирая себя за эту слабость.
Но я тебе еще покажу, с удушающей ненавистью думала она, сквозь слезы глядя на улыбающегося Заурбека. Придет время, и это тебе аукнется, думала она, с трудом поднимаясь на ноги и выпрямляясь. Я еще сотру эту паскудную улыбочку с твоих губ, думала она, шагая прямо по кровяной луже в сторону двери. Ногой сотру! - думала она, пиная дверь и выходя на крыльцо. Вот этой самой ногой! Ты еще узнаешь, как улыбаюсь я... Все твое церебовское отродье узнает, как улыбаются Тмайновы...
Уже у калитки что-то едва ощутимо стукнуло ей в спину. Дина остановилась и, обернувшись, посмотрела себе под ноги. Там - абсолютно белые на черной земле - лежали два ее уха... Дворовая собака по прозвищу Дзыкка вынырнула вдруг из сырой темноты, виляя хвостом, приблизилась, понюхала эти два кусочка человеческой плоти и, повернувши морду набок, в два приема заглотнула оба.
До немоты сжав губы, чтобы звуком не выдать своих чувств, Дина подняла заплаканные глаза. Заурбек стоял на крыльце в прямоугольнике тусклого желтого света и, лениво жестикулируя кинжалом, что-то говорил. Надменно. Поучающе. Дина ни слова не слышала, да и не хотела слышать. Какая, к чертям, разница, что он там болбочет? Этим вечером человек по имени Заурбек Церебов потерял право называться человеком и стал кем-то, или, вернее, чем-то, что существует только по причине какого-то недоразумения, какой-то вопиющей природной ошибки, которую следует как можно скорее исправить, чтобы зараза не распространилась по окрестности.
Он стал болезнью, а Дина - лекарством. Или одним из ингредиентов лекарства.
Придя к такому выводу, Дина как-то сразу успокоилась. Удушающая ненависть сменилась холодной расчетливой злобой, и Дина вдруг отчетливо осознала всю шаткость своего положения: несмотря на то что она беспрепятственно покинула саклю, жизнь ее все равно висит на волоске. Стоит только намекнуть на свою готовность расквитаться - и участь ее решена. Болезнь, принявшая облик Заурбека Церебова, довершит начатое. Так что разумнее всего - притвориться слабой, сломленной, не способной ни на какое сопротивление. Пускай, подумала Дина, мысленно махнув рукой. Недолго осталось...
И уронивши лицо в ладони, она сгорбилась и захныкала, уверяя себя, что это не по-настоящему, что, конечно, она притворяется, что так надо. Сквозь щелки между пальцами она видела, как болезнь в облике человека кончила свои разглагольствования, извлекла из недр бешмета пухленький кисет и принялась зубами развязывать узелок на шнурочке. "Курить потянуло? Ну-ну..." - подумала Дина и, не убирая ладоней от лица, вдавилась боком в калитку. Выйдя на дорогу, она споткнулась якобы случайно, брякнулась на четвереньки, похныкала, увязая руками в невидимой грязи, потом поднялась и, продолжая хныкать, поковыляла прочь от сакли. А когда сакля полностью скрылась во тьме, и единственный зритель этого представления остался в дураках, она тут же замолкла, сошла на обочину, где грязь была посуше, несколькими уверенными движениями оторвала от своего платья длинный лоскут и кое-как перевязала им голову.
Боль только сейчас давала знать о себе в полной мере. Болела внутренняя сторона левого бедра. Болели оба локтя. Какой-то подлой, исподтишочной болью болели ребра. Но самое страшное творилось, конечно, с головой - ее будто огнем охватило. Дина ощущала изнутри редкие горячие толчки в те места, где раньше у нее были уши, и от каждого такого толчка она вздрагивала, словно кто-то, подкравшись сзади, огромными твердыми пальцами стискивал ей бока. А если напрячься и перемочь эти стискивания, то можно было услыхать тот самый приглушенный визг, только теперь он походил скорее на свист и доносился как бы отовсюду сразу - справа, слева, с неба, из-под земли. Изуродовали, с неожиданной жалостью к самой себе подумала Дина. На всю жизнь уродиной сделали... Чувствуя, что вот-вот утратит и без того хлипкое самообладание, она зажала рот ладонью и некоторое время стояла так, давя и затаптывая в груди заунывный звериный вой. Потом отняла руку от лица и побежала.
Пока улочка вела под уклон, бежалось легко. Под ногами плотоядно чавкало, чмокало, хлюпало. Многочисленные соседские окошки с грехом пополам освещали путь, а если и не освещали, то хотя бы не позволяли налететь на что-нибудь во тьме. Изредка из-под какой-нибудь калитки взлаивала собака, но Дина ни разу не шарахнулась, как сделала бы на ее месте любая другая девушка, и собаки, каким-то своим умом понимая, что их не боятся, тут же замолкали, точно услыхав хозяйский окрик. Однако Дине и до этого не было дела - до собак у нее больше не могло быть никаких дел. Уже на окраине аула из предпоследнего двора донеслись голоса - спорили два старика, спорили, по-видимому, давно и уже успели порядком охрипнуть. Не желая быть замеченной, Дина приостановилась, свернула в заросли репейника и, царапая лодыжки, обошла спорщиков по длинной дуге. «Я те говорю, - внушал в темноте один надтреснутый голос, - ровно шестьдесят лет назад это случилось - сошел и полсакли у Гаевых снес!..» - «Да не у Гаевых, упрямый ты осел! - раздраженно возражал другой надтреснутый голос. - Шестьдесят лет назад Гаевых здесь и в помине не было. Были твои, мои да полтора Кучиева!..» Нашли о чем препираться, думала Дина, выбираясь из репейника. У вас тут под боком женщину мучают, а вам - полтора Кучиева!..
Когда она спустилась к большой дороге, темнота сделалась до того беспросветной, что Дине невольно захотелось обратно в аул - к людям, к свету... да хотя бы к тем старикам! Но она тут же представила себе, как, выплакавшись у стариков, вернется в саклю, навсегда ставшую ненавистной, и как посмотрит в лицо, навсегда переставшее быть человеческим... Нет уж, решительно подумала она. Пусть лучше меня медведь заест в этой темнотище. И нащупав ступнями сначала левую, затем - правую колею, она взобралась на небольшое возвышение между ними и, стараясь держаться на гребне, побежала в восточном направлении.
До родного Тиба было около двух верст - всего ничего, но для Дины это оказалось сущей пыткой. Темнота буквально сводила с ума. Плотоядные звуки, издаваемые грязью, превратились в какое-то наваждение. Слыша их, Дина постепенно дурела, словно от жары, веки опускались, отяжелевшая голова болталась, как привязанная, и Дине уже чудилось, что она не бежит, а топчется на месте, и даже не топчется, а давит голыми ступнями странный пружинисто-упругий виноград - тепловатые брызги летят во все стороны, склизкие виноградные внутренности застревают между пальцами, липнут к лодыжкам, а кислые испарения получающейся чапры, поднимаясь к лицу, лезут в глотку, туманят сознание, и уже невозможно заставить себя остановиться, одуматься, вылезти из этой дьявольской бадьи на дорогу и бежать дальше... И она остервенело давила и давила этот виноград, напряженно вслушиваясь в плотоядные звуки под ногами, и чем дольше она вслушивалась в эти звуки, тем отчетливей различался в них знакомый с детства голос, который с нудноватым упорством повторял: «Я дойду... я дойду... я дойду...»
И она дошла. Плотная темнота слева от лица, как гигантская ширма, поползла вдруг навстречу, оголяя слой точно такой же темноты, но уже с вкраплениями желтоватых мерцающих огоньков. Один, три, четыре, шесть... с каждым шагом огоньков становилось все больше, некоторые появлялись на уровне глаз, другие - чуть выше, были и такие, что загорались высоко над головой. Вскоре это напоминало застывший рой светлячков. Не сводя с него широко раскрытых глаз, Дина невольно ускорилась, и тогда рой, не меняя своей формы, запрыгал у нее перед лицом, отчего Дина, испугавшись, рванула изо всех сил. Рой, все так же прыгая, начал потихоньку увеличиваться в размерах, а потом впереди послышался шум воды, и тут в каком-то восторженном, почти животном исступлении до Дины дошло, что бежит она не на огоньки, а именно к воде.
Она не запомнила, как очутилась у речки. Когда она пришла в себя, то обнаружила, что сидит, поджавши ноги, на каменистом берегу, коленями - в ледяной воде, пальцы на руках сведены, горло перехвачено, а та неодолимая жажда, которая играючи подчинила все ее существо, почти сошла на нет, и стоит сделать еще хотя бы один глоток (десятый? двадцатый?) - и жажда отпустит окончательно. Осознав это, Дина собрала ладони лодочкой, зачерпнула воды, поднесла к занемевшим губам и судорожно всосала. Вместе с чудовищной ломотой в зубах пришло сладостное облегчение где-то внизу живота. Желая продлить это облегчение, она опять зачерпнула воды, но новая порция уже просто не полезла в глотку. Дина готова была разреветься с досады.
- Ну, всё, всё, - сказала она вслух, досадуя уже на саму досаду. - Подымайся давай и иди...
Она попыталась подняться, но колени не разгибались.
- Слабачка, - сказала Дина с отвращением. - Как ты только досюда доперлась... Ну-ка, вытяни из-под себя ногу...
Она вытянула из-под себя левую ногу.
- Теперь обопрись на руки...
Она погрузила руки в воду и уперлась в скользкие камни.
- Теперь задирай гузно... Выше, выше! Кому ты тут сдалась, безухая...
Кое-как встав на четвереньки, она оттолкнулась руками от речного дна, утвердилась на корточках, потом с усилием поднялась на ноги.
- Теперь - иди, - сказала она и, шатаясь, пошла вверх по течению.
Огни Тиба - желтые прямоугольники, разбросанные тут и там, - горели впереди и справа. Дина довольно быстро взобралась на самый верх аула, миновала родовую башню Кадзовых и толкнула калитку отчего дома. Старая собачка Буча, высунув мордочку из конуры, сейчас же признала позднюю гостью и полезла ласкаться. Дина, не глядя, отпихнула ее ногой, широкими шагами, все убыстряясь, пересекла двор, взбежала на крыльцо, рванула дверь и, ступив через порог, закричала на всю саклю:
- Гляди, Леко! Вот сколько на самом деле стоит твой достаток!