Валерий Бочков «Латгальский крест»
Всё лето я плавал на конец острова, иногда три-четыре раза в неделю. Выбирался на пустой берег, разглядывал песок, пытаясь найти свежие следы её босых ног.
А в августе, за неделю до конца каникул, разбился отец Гуся. Гуслицкий-старший летал штурманом на «двадцать восьмом яке». Отец, с высокомерием истребителя, называл эти бомбардировщики птеродактилями. Лётчики - народ суеверный и, боясь сглазить, они крайне осторожны в выражениях, на деле «двадцать восьмой» был самым настоящим летающим гробом.
Военный аэродром находился на западе, в семи километрах от Кройцбурга. Разумеется, и аэродром, и прилегающая местность - леса, поля и самолётное стрельбище, считались зоной повышенной секретности, но каждому в нашем военном городке было известно, что на аэродроме базировались две эскадрильи - разведчики и истребители. И что истребители летали на «двадцать первых мигах», а разведчики на «яках». Когда «яки» прогревали движки на форсаже, рёв был слышен в городе.
Из разговоров лётчиков и технарей, подслушанных в буфете Дома офицеров, бильярдной и на разнообразных застольях, выходило, что конструкторы бюро Яковлева не довели машину до ума, каркас фюзеляжа был слаб и при полной заправке топливом деформировался до такой степени, что невозможно было закрыть фонарь кабины. Поэтому перед вылетом в машину сначала усаживались штурман и пилот, техники закрывали кабину и только после этого заливали керосин в баки.
Батя Гуся не успел катапультироваться - так решила комиссия. Три офицера из Даугавпилса и толстый полковник из Москвы. Сразу после взлёта и выключения форсажа, возник разнотяг двигателей, стабилизатор курса не сработал и самолёт, потеряв управление, упал. С момента взлёта до падения прошло три минуты сорок секунд. Второй пилот, капитан Сергиенко успешно катапультировался и остался жив.
На похоронах был весь гарнизон. Я старался не думать, что лежит в заколоченном и затянутом красной тряпкой гробу. Место катастрофы реактивного самолёта представляет из себя глубокую воронку и круг выжженной земли, радиусом в километр, усеянный кусками обгоревшего алюминия. От гордой крылатой машины не остаётся ничего, кроме мелкого металлического мусора и запаха керосиновой гари. О человеке и говорить не приходится.
Гроб стоял на сдвинутых столах, порытых чёрным крепом. Большая фотография, в раме и под стеклом, украшенная траурным бантом и красными лентами, напоминала фото киноактёра. Вроде тех открыток «Звёзды советского экрана», что коллекционируют девчонки. От ретуши сходство почти исчезло и отец Гуся больше походил на артиста Козакова, чем на капитана Гуслицкого. Сам Гусь, серый и прилизанный, в пиджаке с квадратными плечами, стоял тут же. Рядом была мать, с красным и мокрым лицом, её окружала какая-то деревенская родня в тугих чёрных платках, похожая на стаю осенних грачей.
Из Замка, то есть, из Дома офицеров поехали на кладбище. Я оказался в автобусе с музыкантами, пролез на заднее сиденье, ехал и разглядывал своё кривое отражение в медном раструбе геликона. Рядом уселась Шурочка Руднева, она без конца тараторила сдавленным шепотом про какого-то Костика, который что-то ей обещал, но не сделал. Или сделал, но не так как обещал. Потом про какой-то парикмахерский техникум в Резекне. От неё разило сладкими подкисшими духами, вроде «Красной Москвы». Трубач, солдатик с интеллигентным лицом, обернулся и вежливо попросил её заткнуться. Руднева фыркнула и уставилась в окно. Мне хотелось поблагодарить трубача, но я промолчал - чтоб не бесить Рудневу.
На кладбище я не пошёл к могиле, остался у автобусов. От них пахло бензинном и горячей резиной. У дальнего автобуса шофёры-солдаты сидели на корточках и курили в кулак. Я тоже присел на корточки. Теперь я не видел кладбища - люди, венки, красный гроб, взвод автоматчиков и оркестр скрылись за холмом. Ветра не было, стоял зной, лето заканчивалось. Я провёл ладонью по колючей жёлтой траве, потом положил руку на сухую потрескавшуюся глину. Глина была тёплой как человеческое тело. Вместе с летом заканчивалось ещё что-то - тогда я не знал, что мысль эта банальна, я никогда прежде не испытывал подобного чувства. Тогда впервые в жизни я осознал свою смертность, конечность этого мира. Осознание пошлости этих фраз приходит позднее - с опытом, который прессуется в цинизм, а тогда мне чудилось, - нет, я был уверен, - что здесь и сейчас мне открылась главная тайна вселенной. Впрочем, банальность истин не отменяет их истинности.
Солдаты дали залп. Это означало, что гроб опускают в яму. Потом ещё один. И ещё. Сухое эхо вернулось из дальней рощи и тут же оркестр выдул какой-то чудовищный до-мажор. Повисла пауза - ненадолго - и вот с раскачкой, нестройно, точно пьяный, что топает вверх по крутой лестнице в пудовых сапогах, зазвучал гимн. Медная секция рычала, тарелки истерично звенели, геликон интеллигентного солдатика гудел страшным басом. Колотушка большого барабана увесисто лупила ему в такт.
Звук - не мелодия, скорее, какофония - заполнил пространство. Знойное небо стало желто-белым, как выгоревшая бумага. Сухая трава блестела точно колючий пластик. Унылое поле упиралось в берёзовую рощу, на кромке громоздились огромные валуны, похожие на стадо отдыхающих бизонов. Эти гигантские камни остались в Латгалии с ледникового периода. Ледник полз и тащил глыбы за собой - так нам говорили в школе. Пыльная дорога взбиралась на холм, там, на самой макушке остановился велосипедист. Чёрный силуэт велосипеда с дамской рамой и женщина в летнем сарафане. Она стояла спиной ко мне и смотрела вниз, на кладбище.
Гимн наконец закончился. Я испытал почти физическое облегчение. Женщина на холме легко запрыгнула в седло, чуть помедлила и быстро покатила вниз. Ловко виляя меж камней и выбоин, она пронеслась мимо наших автобусов, стоявших на обочине. Летящий сарафан, загорелые коленки, выгоревшие в белое волосы. Один из шофёров свистнул вслед, остальные громко заржали. Мне стало стыдно, будто я имел к ним какое-то отношение, к этим солдатам. И ещё - если бы за эти два месяца я уже не ошибся дюжину раз, то сейчас готов был бы поспорить, что узнал её.
***
Когда мне было около семи , я научился быть невидимкой. Оказалось не так сложно - тут главное, молчать и не шевелиться. Мы могли сидеть за обеденным столом - отец, мать, брат - и если я включал режим невидимости, то меня обычно не замечали от супа до десерта. Допив компот и тихо съев раскисшие абрикосы и изюм, я мог неслышно выскользнуть из-за стола и, мягко ступая, выйти в коридор, аккуратно открыть входную дверь и прошмыгнуть на лестничную клетку. А оттуда по ступенькам вниз и на улицу - на волю.
Впрочем, быть невидимкой не всегда плюс. Однажды из-за этого чудесного дара меня чуть не потеряли. Дело было на юге - мы всей семьёй приехали навестить деда, он отдыхал, как и полагается настоящему генералу, в санатории имени Ворошилова.
Я ещё не успел прийти в себя от железнодорожного путешествия - железный грохот колёс, ночные остановки на таинственных станциях, гром тамбуров, сладкий чай с привкусом паровозной копоти. А эти гудки, похожие на зов вымерших ящеров! А кромешный ад туннелей!
Дед нас встречал за коваными воротами главного входа. В турецком махровом халате с золотыми кистями, с дубовой тростью в руке, он, припадая на протез, прогуливался по мокрому мрамору аллеи. За ним, из ухоженных зарослей жасмина и бамбука, поднимались разлапистые магнолии с мордатыми цветками и строгие кипарисы, больше похожие не на деревья, а на траурные колонны. Вдоль аллеи в кустах прятались скульптуры солдат в мужественных позах, а выше, среди мокрой зелени, белели корпуса санатория. Ещё выше виднелись горы. Нежно-сиреневые и полупрозрачные, будто вырезанные из папиросной бумаги, они походили на оптическую иллюзию или на чудо.
К пляжу спускалась широкая лестница с террасами, где примостились каменные беседки с белой колоннадой, а рядом, параллельно лестнице, проходила настоящая железная дорога. Стальные рельсы горели на солнце, они круто уходили вниз и утыкались в лазоревое море. По рельсам вверх и вниз резво гонял вагон. Тогда впервые я услышал слово «фуникулёр».
Отец вырядился в летний костюм - двубортный пиджак песочного цвета, шёлковый галстук с тропическим орнаментом, кремовые штиблеты - дед крепко пожал ему руку. Пожал руку и брату, меня ущипнул за щёку. Матери просто кивнул. Я был уверен, что мы тотчас же отправимся на море - волшебный вагон доставит нас прямо на пляж. Отсюда, сверху, я видел кромку берега с зонтами и белую полоску прибоя. Ну и море, конечно.
- Так, - дед вскинул руку с часами. - Обед я заказал. Тринадцать ноль-ноль. До обеда - бассейн.
- Папа… - пискнула мать и осеклась.
Простое это слово она произносила всегда с трудом, почти с мукой. Мне показалось, что ей тоже очень хочется на море. Дед не обратил на неё внимания, он повернулся и, гвоздя палкой мраморные плиты, захромал в сторону бассейна. Дед успел загореть, бритый череп сиял бронзой - старик был мрачен и монументален, как султан в изгнании. Остальные Краевские послушно двинулись за ним. Все, кроме меня.
Ослушаться старика мне бы не пришло в голову, я просто растерялся. Приехать к морю и купаться в каком-то дурацком бассейне? В этот самый момент к платформе причалил вагон фуникулёра и приветливо распахнул двери. Толстяк, похожий на дачника, и женщина в изумрудной пижаме неспешно вошли внутрь. Я включил режим невидимости и прошмыгнул за ними. Двери закрылись. Вагон беззвучно тронулся и покатил вниз. Мимо проплывали кусты красных рододендронов и пальмы с волосатыми, как орангутаньи ноги, стволами.
Первым делом я подбежал к морю. Галька в полосе прибоя была мелкая, она звонко шуршала в морской пене и походила на конфеты изюм в шоколаде. Волна подкатывала - я отступал. Она закручивалась белым гребнем, разбивалась и с печальным выдохом убегала назад, заманивая меня в море. Процесс напоминал игру. Всё коварство этой игры я испытал, когда одна из волн неожиданно оказалась вдвое выше предыдущих и окатила меня с ног до головы. Я стоял в шортах и сандалиях, мокрый по пояс и смеялся. Море оказалось не просто водой, оно было живым, весёлым и озорным существом. От него пахло мокрой солью и свежими огурцами. Упругие волны катили к берегу, белые барашки пенились и исчезали. На горизонте, сливаясь с небом, виднелся корабль. Плоский, как мишень в тире, он почти неприметно, полз на север.
- «Червона Украина», - раздалось басом с небес.
Я обернулся. Надо мной возвышался великан с пышными седыми усами - голый, если не считать чёрных трусов по колено и тюбетейки.
- Крейсер, - добавил он непонятное слово. - Бывший «Адмирал Нахимов».
- Пароход? - задрал я голову.
- Салага! - усатый продолжил говорить загадками. - Крейсер, говорю.
Он присел на корточки. Руки, большие и страшные, все в седых волосах, были покрыты шрамами и синими татуировками. Правая напоминала клешню - указательный палец был срезан под корень, на его месте торчала розовая круглая шишка.
- Ты чей, малец?
- Краевский.
- Хромой который? Армейский, из танкистов?
- Вы тоже генерал?
- Морской только. Знаешь как называется?
Я знал. Он одобрительно хлопнул меня по спине. Я поперхнулся, ладонь его была как лопата. Он засмеялся. Из седых волос на груди взглядывала некрасивая русалка с огромными сиськами. На плече синел якорь, его обвивали две змеи с острыми языками.
- Это жало? - я ткнул в змею.
- Язык это. У них яд в зубах.
- А как же они сами не отравятся?
Адмирал задумался.
- Плавать умеешь? - спросил.
- А то!
-- А нырять?
-- Ну.
- А под водой сколько можешь просидеть?
- Зачем? - удивился я.
- Ты что? А вдруг винт заклинит. Починить, - адмирал поскрёб клешнёй подбородок. - Или фашистский корабль взорвать потребуется. Мину подложить. К примеру.
Я прикинул - моряк дело говорил.
- Пойдём, салага, - он снова огрел меня ладонью. - Научу.
Я разделся, остался в трусах. Адмирал кинул тюбетейку на гальку, взял меня за руку. Мы вошли в воду. Мне по горло, ему по грудь.
- На островах Карибского моря ловцы жемчуга сидят под водой по три минуты - запросто…
- А я?
- Вот щас мы и проверим! Под водой не жмуриться! Смотреть на меня! Травить воздух по мере надобности - усёк?
Мы погрузились. Его усы распушились, он стал похож на моржа, только без бивней. Мне снова стало смешно, я начал пускать пузыри и тут же, нахлебавшись воды, закашлялся. Под водой кашлять оказалось несподручно. Моряк выдернул меня на поверхность.
- Эх, салага! Секи момент! - он держал меня за плечи, мои ноги болтались, не дотягиваясь до дна. - Правило номер один!
Через два часа я нашёл столовую, наш столик стоял на открытой террасе. Мои только пришли и неспешно рассаживались. По белой скатерти расползались кружева тени от дикого винограда, что хищно обвивали бамбуковый навес. Проскользнув на пустой стул, я выставил ладошки, тихо сказав «Руки мыл». Хотя меня никто и не спрашивал.
- Где соль? - грозно спросил дед.
- Чижик, - мать тут же обратилась ко мне. - Передай дедушке, соль, пожалуйста.
Соль, перец, горчица и хрустальный флакон с уксусом компактно гнездились на мельхиоровом подносе рядом со мной. Схватив соль, я вскочил и тут же всё опрокинул. Из склянки с горчицей на скатерть выползла жёлтая жижа. Резко пахнуло уксусом.
- Разява! - радостно крикнул брат.
Отец брезгливо сморщился, мать отвела глаза. С вытянутой рукой я замер, в кулаке была зажата солонка. Дед поднял глаза.
- Поставь! - он взглядом указал перед собой. - Соль из рук в руки не передают. Примета плохая.
***
Спустя годы, я рассказал брату про то утро на пляже, про адмирала с русалкой на груди. Про то, как моряк учил меня нырять по системе карибских охотников за жемчугом.
- Ну зачем? Зачем ты всё время врёшь? - брат горестно покачал головой, точно я его смертельно расстроил. - С тобой как с человеком, а ты…
Родителей не было. Разговор происходил вечером, на кухне, в редкий момент затишья в нескончаемой череде наших междоусобиц. В приливе откровенности, как дурак, я признался в том моём давнем приключении.
- Ты был с нами, - брат говорил медленно, явно сдерживая раздражение. - Я помню. Ты был с нами всё утро. В бассейне. И потом. Когда гуляли по парку.
Мне прекрасно было известно, что последует дальше. Что скажу я, что ответит он. Какого чёрта я всё время лезу на рожон? Зачем? Господи, кому и что я хочу доказать? Кому? Себе, в первую очередь.
- У него не было пальца, - я выставил руку и показал. - Вот этого!
Наши ссоры напоминают обвал в горах. Сорвался булыжник - случайно, залепил другой, потом третий, и вот посыпались-покатились под откос камни - не удержать лавину. Несётся камнепад, растёт, ширится. Сметает-крушит всё на своём пути.
- Я говорю правду! - мрачно отрезал я.
Запахло гарью. Валет выругался и, схватив сковороду, сунул её под кран. Пар, шипя, взмыл к потолку. Мы собирались жарить яичницу.
- Ты посмотри на себя! - он с грохотом швырнул сковороду в раковину. - Ты ж урод! Ничтожество!
Валет, похоже, ошпарил себе руку. Он вывернул кран до упора, подставил ладонь под воду. За окном совсем стемнело. Малиновая благость заката вытекла в лиловый кисель сумерек. Клеёнка на столе блестела, точно залитая сизым лаком. Лицо Валета казалось совсем тёмным, лишь белая майка да зубы. Должно быть так выглядят те самые карибские ловцы жемчуга.
- Я говорю правду, - упрямо повторил я.
Вода громыхала в жесть раковины.
- Правду говорю! - крикнул громче.
Валет повернулся. Лениво ухмыльнулся. Воняло сырой гарью и жжёным маслом.
- Докажи.
Я оглядел кухню. Как? Валет снисходительно улыбаясь, наблюдал за мной. Потом он закрутил кран. На кухне стало совсем тихо.
- Докажи, - повторил он почти ласково.
У меня тряслись руки. Как? А он улыбался. Больше всего на свете мне хотелось сейчас вмазать изо всех сил по этой улыбке. Да, родной брат был единственным человеком в этом мире, способным взбесить меня за одну секунду. Уверен, он мог бы сказать то же самое и обо мне.
Валет старше всего на одиннадцать месяцев. Мы с ним похожи, но - всегда и везде есть это проклятое «но», - но природа, Бог или кто там занимается изготовлением нас, людей, так вот, этот творец явно израсходовал всё своё старание на брата. Меня же слепил наспех, без особого азарта. Я - как неудачная копия картины, как бракованный оттиск с гравюрной доски. Как никому не нужный повтор. В этом есть своя логика, если согласиться с братом, что моё появление на свет не было запланировано и является результатом стечения непредвиденных обстоятельств.
Наше проклятое сходство было для меня досадно стократ - я рос, изо дня в день видя перед собой лучшую вариацию самого себя. Чуть выше, чуть грациозней, чуть мускулистей. Не вихры - локоны. Глаза не просто серые - стальные. Линия подбородка решительней, жёстче. Даже голос, господи, даже голос - и тот у него ниже и глубже тембром.
Мы стояли на тёмной кухне. Я - зло подавшись вперёд. Он, лениво привалясь к стене, изображая небрежную вальяжность. Но мне-то было известно: там, внутри, клокочет кипящая лава.
- Правду говорю! - я грохнул ладонью по столу.
- Правду?
Он отклеился от стены, подошёл, встал напротив. Нас разделял стол, квадратный кухонный стол, накрытый клеёнкой.
- Правду? - тихо повторил, выдвигая ящик стола.
Там хранились ножи. Он достал один, кухонный, с деревянной ручкой. Древний, старше нас обоих, его точили столько раз, что лезвие стало узким как шило. Валет приблизил острие к моей руке. Легонько ткнул. Я вдавил ладонь в клеёнку, но руку не убрал.
- Ты ж боишься боли, - сказал, дыша мне в лицо. - Я то знаю…
Он надавил сильней. Больно, но терпимо.
- Скажи - я всё придумал.
От Валета воняло сигаретами и мятой, должно быть, зажёвывал, чтоб мать не учуяла. Острие впивалось сильней.
- Просто скажи - я врал.
- Нет.
Я видел силуэт моей распластанной руки и узкую полоску стали. Валет надавил сильней. Боль стала невыносимой.
- Нет! - выкрикнул я. - Нет! Нет!
- Да! Да! Скажи да, сволочь!
- Нет!
- Мразь! - Валет рявкнул мне в лицо. - Ничтожество! Тварь! Ты никому не нужен на этом свете - понимаешь? Никому!
Он размахнулся и всадил нож мне в руку. Звук - хруст, точно разделывают цыплёнка. И деревянный стук. Нож воткнулся в стол. Моя рука, словно морская звезда, которую пригвоздили, как трофей, - вот последнее, что я запомнил, прежде, чем потерял сознание.
Впрочем, мне повезло, - лезвие прошло как раз между лучевыми костями кисти, между указательным и средним пальцами. Сталь пробила мякоть. Ни сухожилия, ни нервы не были задеты. Как сказал доктор, исход мог быть гораздо (гораздо! - и грозно поднял указательный палец) печальней, вплоть до полного паралича пальцев. А так - неприметный шрам на ладони и с другой стороны, ничего страшного.