Сергей Ионин «Сабуров»
Багир вел боевиков в горы; собачий холод, снег с дождем, проселочные грунтовые дороги развезло так, что ногу не вытащишь из грязи. Все были злы, потому что можно было разойтись по домам, пересидеть зиму, но Багир упрямо гнал людей туда, где предстояло закапываться в землянки, спать черт-те как, есть черт-те что и мерзнуть, мерзнуть, выцарапывая из швов одежды и пупырчатой кожи вшей — этих вечных спутниц войны из отряда пухоедовых.
Шли по селу.
— Э-э... Слушай, Сабур, ты корреспондент, а где учился? — неожиданно спросил Багир.
— В университете.
— А фамилия у тебя не русская.
— Да. Не русская.
...Сознание к нему вернулось разливом света, в котором, казалось, утонуло все окружающее, потому что он ничего не видел — только белое, яркое и бесконечное. Но слышал будто наяву.
Сидя возле кровати, мама читала:
Дети! В школу собирайтесь,
Петушок пропел давно!
Попроворней одевайтесь —
Смотрит солнышко в окно!
Человек, и зверь, и пташка —
Все берутся за дела;
С ношей тащится букашка,
За медком летит пчела.
— Сашенька, вставай, пора в школу.
Сабур ворочался, пробуждаясь к жизни, — мамин голос позвал его из детства, и он очнулся. Слепящий свет в глазах как-то свернулся, загустел и превратился в белый потолок в трещинках старой побелки. Из коридора доносились голоса. Он закрыл глаза и слушал, слушал, слушал... громкие, четко различимые слова.
— Разбудили ни свет ни заря! — горячился кто-то за дверью.
— Чего это мы должны его катать, мы что, команда при морге? — поддержал другой, хрипловатый.
— Ребята, вы же к выписке, здоровые... Подумаешь, пораньше встали, — просительно говорила девушка. — Погрузите труп на каталку, отвезете и можете еще спать сколько угодно, ну, до завтрака...
Он пытался спрятаться под одеяло, но от маминого голоса не спрячешься. Сабур слушал, а в голове, словно ходики, «тикали» строки:
Рыбаки уж тянут сети,
На лугу коса звенит...
Помолясь, за книгу, дети!
Бог лениться не велит!
Трогательные детские стихи перебивали голоса из коридора.
— А чё он помер-то?
— Дизентерия.
— Поносник! Поносников мы не катали! — басил один боец.
— Нашли похоронную команду, нас не нанимали всех по моргам развозить! — поддакивал товарищу другой.
— Ребята, народу-то в госпитале почти не осталось! А я вам спирту налью, если никому не скажете...
В коридоре на некоторое время воцарилась тишина, полная удивления и восторга.
— Ну вот умеете вы, сестричка, уговаривать! С этого надо было начинать.
Вдохновленные бойцы из выздоравливающих прекратили спор, и в коридоре зашелестели по линолеуму колеса каталки. Кто-то поехал в определенное господом будущее — морг, перелет в цинкаче на родину, плач родных, похороны и в перспективе — занесенная мусором времени, поросшая бурьяном могила солдата...
Так, под дебаты о насущном, Сабур окончательно вернулся в живой народ.
В госпитале он провалялся почти три месяца. По определению пожилой нянечки, «целый отчетный квартал». Выписался поздним вечером. Забрал зубную щетку, подмигнул утке, целенаправленно стоявшей возле кровати. Даже пропел на прощание: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”?»
И все.
Его встретил сам батя — полковник Каращупов. Он предусмотрительно забронировал Сабуру номер в гостинице, где и сам жил уже неделю. Специально прилетел. Сабур был его учеником, «его бойцом», сказали бы друзья, «выкормышем» — враги.
Каращупова спровадили в отставку уже лет пять тому. По привычке российских пенсионеров он купил домик в деревне и занимался там сельским хозяйством. Когда приглашали, выступал в разведподразделениях, передавал опыт диверсионной работы, или, как он говорил, «делился с молодежью впечатлениями».
«Говорю им: “Вы должны быть творческими людьми”. Один подсказывает, это мне-то: “Как художники...” “Нет, — говорю, — большинство художников своему стилю следовали всю жизнь. Мы такого в своем деле допустить не можем, диверсант должен быть всегда обновленным, неожиданным. Не повторять ничьи наработки, и в первую очередь — свои. Помните: у нас любое подражание или повторение чревато смертельным исходом, как запои русских поэтов”».
Наверное, с точки зрения психически здорового обывателя, наставления Каращупова были за пределами морали, но, если вдуматься, очень полезными в критических ситуациях.
«Чтобы не попасть в плен, постарайтесь всегда иметь под рукой гранату. Любую, — когда-то им, молодым лейтенантам, говорил полковник Каращупов. — Если фугасная, то нет проблем — это гарант личного благополучия. А вот эргэшкой подорвать себя непросто. Ложиться на нее нельзя ни в коем случае... Может разворотить внутренности, но останешься живым, мучиться будешь, и враги еще поиздеваются. Поэтому если уж край, то надо ее взять в левую руку, выдернуть чеку и держать на отлете, на уровне головы. Комфортно и без мучений».
Так учил старший товарищ — полковник Каращупов, а уж он-то разбирался в том, как изменить «состояние объекта», и собственное — тоже...
...Номер был небольшой, так называемый полулюкс, с туалетом и душем. Сабур бросил на кровать сумку с накопившимися за время лечения мелочами, умылся и полез в постель. Но уснуть не удавалось: на первом этаже, в ресторане, гуляла свадьба. С плясками, но это бы все ничего, но ведь еще и со стрельбой на улице. С годами в обновленной России у народа оружия накопилось — вагоны.
Он хотел зайти к Каращупову, но было неловко: только-только разошлись по номерам. Спустился на четвертый этаж, в бар, попросил кофе.
Зашел поздний, как и Сабур, неприкаянный посетитель. Заказал сто грамм коньяку, выпил у стойки, перевернул рюмку, сказал в никуда:
— Пойду к себе, — и удалился.
«Странное выражение: “Пойду к себе”, — подумал Сабур. — На работу, по делам, домой — понятно, но “пойду к себе” — это как понять?»
— Не спится? — спросил его бармен.
Сабур кивнул, сунул окурок в пепельницу.
— Тоже пойду.
Уснуть не получалось, перед гостиницей продолжалась стрельба. А у него в мыслях засела эта странная фраза — «пойду к себе». Наверное, это самый трудный путь — к себе.
...Спать не давал взгляд из памяти — глаза того приснопамятного старика, будь он неладен.
Память штука долгая. Ее и годы не отменяют; если когда-то развернулась поперек души, так и будет всю жизнь напоминать о том, что хотел бы навеки забыть. А за Сабуром еще с Афганистана числился эпизод, который, как опухоль под сердцем, ни излечить, ни вырезать. То была первая командировка при удостоверении корреспондента центральной газеты по фамилии Быков. Этот оперативный псевдоним он сам предложил, когда понадобилось. «Почему “Быков”? Было приказано производное от какого-нибудь имени?» «Бык — животное порядочное», — возразил тогда Сабур начальству. Начальство, впрочем, не возражало.