С.Воронин. Чему нас учит, так сказать, семья и школа?

Всё началось с того, что я 1 сентября хотел написать что-то на доске и только повернулся к ним спиной, как в меня тут же полетел комок бумаги! Словно только и дожидались этого желанного момента. В тот празд­ничный день я решил не портить наши с ними отно­шения с первой же минуты знакомства и сделал вид, что ничего не заметил. И это с первой же секунды было моей чуть ли не основной ошибкой. Люди — страшные животные. А уж дети — вообще слов нету. Они мою доброту тут же истолковали неадекватно, извращенно — они оценили ее как слабость, она их сделала только еще более агрессивными. Они все ра­зом решили, что на мне можно ездить, что я стерплю над собой любые издевательства, и стали вредить мне по нарастающей.
И первое время я действительно терпел, так ска­зать, взывал к их совести. Но как можно дожидаться проявления совести у зверей в зоопарке? А тридцать пять детей в одном классе, воспитанных родителя­ми не в уважении, а в презрении к учителю — это и есть самый реальный зверинец!
А то, что класс ненормальный в целом, я убедил­ся очень быстро. Так, однажды кто-то из них на пе­ремене прибежал откуда-то и закричал: «Уроки от­меняются! В актовом зале — подготовка к концерту. Все в актовый зал!» Все тут же побросали портфели — кто на парты, кто прямо на пол, — и в одну секунду в классе не стало ни единой души! Прозвенел звонок на урок — никого в классе так и не было. Я пошел вслед за ними в актовый зал — они там орали, бе­гали, дрались, обрывали шторы на окнах. Никакой подготовки к концерту не было и в помине. На мое требование вернуться в класс они не прореагирова­ли. А потом начали доказывать, что быть здесь им разрешила их классная руководительница. Я пошел к их классной руководительнице, учительнице лите­ратуры. Та встретила меня почти тигриным оскалом:
— Что?! Сами справиться не можете? У меня урок.
— Но они доказывают, что это вы им приказали уйти с моего урока.
— Я-я-я?!
Пришлось ей все-таки идти в актовый зал, и там она прямо с порога что есть мочи заорала на них, как психбольная:
— Что-о?! Кто вам разрешил уйти с урока? Я?!
— Да, вы! — с совершенно искренним выражени­ем лица стали доказывать они ей.
— Вот я вам дам! Я ваших родителей вызову! — еще громче заорала она.
Следом приплелась завуч Колобок. Она с нес­крываемым презрением смотрела на меня: как это я, мужик, не способен справиться с этими вконец об­наглевшими сопляками?! В две луженые глотки они принялись орать на разыгравшийся класс и кое-как все-таки загнали их ко мне в кабинет. То, что нор­мально вести урок после этого было невозможно, понятно и дураку. При этом дети почти в открытую обзывали толстую завучиху Колобком и громко у нее за спиной желали ей: «Эй, Колобок, пара ды­рок между ног! Катись отсюда поскорей!» Колобок делала вид, что ничего этого не слышит. Классная руководительница, по их выражению, «классяра» или «классуха», только ухмыльнулась в ответ на это пару раз. Я же стоял и думал: какой позор мне, мужику, работать в этом убогом пристанище для нищих, несчастных баб, в этом дурдоме, где все на самом деле психбольные! Эта их классная руководи­тельница Светлана Михеевна, еще совсем не старая, в тридцать семь лет уже выглядела пятидесятипяти­летней злобной старухой. И вообще я заприметил, что у почти всех учительниц после семи-десяти лет работы в школе взгляд делался злобным, выраже­ние лица — крайне агрессивным, характер — по­дозрительным. Все-таки профессия действительно оставляет свой след на лице. Тем более профессия такая ненормальная.
В другой раз я предложил в этом самом седьмом «Б» написать родословную своей семьи и пообе­щал им за это пятерки. Я-то думал, что это сделают все, ведь тут-то можно было наврать сколько угод­но — все равно ведь я ничего проверить не смогу и поверю им на слово. Но не тут-то было. Родослов­ную принесли всего три-четыре человека, все — де­вочки. Я им, естественно, тут же поставил в журнал пятерки, и вот тут весь класс в едином порыве под­нялся на дыбы — как это так: им пятерки, на их по­лублатном жаргоне — «петрофаны». За что?!
— А за то, что они работали, — объяснил я им.
— А что такого они сделали? — продолжал возму­щаться весь класс.
— Как это что?! Опросили своих родителей, бабу­шек, дедушек, тетей, дядей и прочих, а потом запи­сали их рассказы и принесли мне. Вот за это.
И только тут до них дошло, что можно было и со­врать, написать что угодно и получить «петрофан» ни за что. Некоторые прямо при мне хлопнули себя по лбу и сказали вслух громко:
— Эх, что же я сразу-то не догадался, дурак? А мож­но, я тоже вам принесу родословную?
— Нет, теперь уже поздно, — огорчил я их.
Все это происходило на перемене, и класс тут же выразил свое презрение ко мне в письменной форме: когда я оторвался от журнала и повернулся к доске, то увидел, что прямо на стене карандашом огромны­ми буквами было написано: «Историк —х...!»
До этого я думал, что матерщину в адрес учителя способны писать только мальчишки. Но куда там! Это сделали именно девчонки. И они в пылу праведного гнева не заметили, что в это время в коридо­ре дежурила как раз их классная руководительница Светлана Михеевна. Она пристально наблюдала всю эту сцену, потом ворвалась в класс и вновь что было сил завопила на писавших матерщину: «А ну, иди­те сюда! Стирайте, что написали!» Провинившиеся девчонки начали неохотно стирать — кто тряпкой, кто прямо рукой. Но надпись держалась на стене крепко. Одна из девчонок и не подумала подчинить­ся классихе и с улыбочкой смотрела на все происхо­дящее.
— Зобова! — прогавкала Светлана Михеевна.
— Че? — нехотя отозвалась она.
— А ты почему не стираешь?
— А я не писала.
— Нет, именно ты больше всех и старалась! Я сто­яла в коридоре за дверью, за вам наблюдала и все видела. Иди стирай! Или я тебе волосы наголо ост­ригу!
Почти в открытую матерясь, Зобова ленивой по­ходочкой все же подошла к стене и даже два раза, не касаясь ее, якобы провела по ней пальцем.
В другой раз этому седьмому «Б» предстояло убирать территорию на улице. Причем не внутри своего родного школьного двора, а где-то среди чу­жих жилых домов — таков был приказ городского отдела образования: за каждым классом закрепля­лась городской участок, и каждый класс был обязан раз в неделю его убирать от мусора вместо дворни­ков или помогать им, дескать, это и есть сущность трудового воспитания школьников — все строго по педагогической науке!
Их классная руководительница, которую они называли еще и «руководилкой», уже известная Светлана Михеевна, в тот день заболела, и завуч Колобок в приказном порядке попросила, чтобы се­годня за ее уже ставшим мне ненавистным классом проследил на улице именно я, поскольку классного руководства у меня нет, но как мужчина я просто обязан хоть изредка помогать коллегам-женщинам. Деваться было некуда, я проследил, чтобы детишеч-ки взяли в школьном сарае лопаты с метлами, и мы все направились в указанный двор, заваленный му­сором, разлетевшимся из переполненных мусорных контейнеров. Славные детки и не подумали его уби­рать: они тут же послали и весь этот мусор, и меня вместе с ним опять же на х..., принялись махать мет­лами, бросаться лопатами — кто дальше ее закинет, а потом мальчишки скопом залезли на крышу девя­тиэтажного дома и орали мне оттуда во всю глотку всякую непотребщину.
Прохожие, глядя на все это, изумленно пожи­мали плечами, некоторые старушки возмущались и обещали нажаловаться в городскую администрацию:
— Что это у вас за дети такие, что за школа — позволяют себе материть учителя?! Да еще при всех! С крыши!
— Школа номер 78, — отвечал я. — Класс седьмой «Б». Я учитель истории. Позвоните, пожалуйста, только не директору школы — ему все до фени! Все равно он потом обвинит меня же. А действительно какому-нибудь городскому начальству, чтобы они приехали, посмотрели и отменили это долбаное трудовое воспитание — а то нам, учителям, больше заняться нечем!
Видимо, кто-то из женщин и впрямь позвонил куда повыше, и бегом прибежавшая завучиха Коло­бок во всю свою луженую глотку заорала и на меня, и на детей! Те нехотя ей подчинились и наконец-то слезли с крыши. А Колобок смотрела на меня через гневный прищур своих собачьих глаз и словно цеди­ла яд сквозь зубы:
— Да-а, Сергей Германович, не умеете вы держать дисциплину. Не сработаемся мы с вами, не сработа­емся.
— Ну и фиг с вами! Невелика потеря! — так же озверело совершенно неожиданно для себя прямо при детях выругался я. И нисколько о том потом не жа­лел. Это только женщины рефлексируют по поводу случившегося. А мужчины рубят грубо и прямо в лицо! Стыдно мне за тот поступок никогда не было. Колобок от неожиданности опешила, махнула рукой и, страдая одышкой, поплелась в школу. А я еще должен был заставить этих подонков собрать метлы с лопатами и отнести их обратно в школьный сарай.
Некоторые из наиболее продвинутых девочек, испачкавших себе платья, пока несли орудия слав­ного труда, шипели и мне, и завучихе в спину:
— У-у, суки поганые! Учителя съеженные! Это были еще цветочки. Настоящие ягодки дожидались меня впереди.
И эти истеричные, развращенные всей обстанов­кой и в школе, и дома двенадцати-тринадцатилетние девахи уже через три-четыре года начнут береме­неть, делать аборты, а то и массово рожать. И посы­плются от них жалобы во все инстанции на врачей в роддоме: что не так их обслужили, что не предоста­вили им более светлую палату, что слишком громко во время родов с ними говорили, дескать, орали на них, по крайней мере так им, видите ли, в тот мо­мент показалось. Что, дескать, заразили в роддоме ребенка всякими возможными заразами, и именно поэтому он у них, пьющих и наркоманящих, теперь такой хилый.