Рубанова Н. "Эссе по – деццки"

Не так давно пришлось зайти в одну из средних школок. Пришлось в прямом смысле, ибо в школку — рифмуется, без притязаний на так называемую литературность, с «конка» и «онко-», — никаким брютом меня не заманишь. Но тут другое: крестьянские детки убили лопатой месячного щенка дворовой собаки, другого вы­крали известно для каких изысков…

Собрали подписи: мне пришлось сочинять опус, в котором местные просили руководство школки устроить собрание для старшеклассников с приглашением инспектора по делам несовершеннолетних: «разъяснить», etc. В опусе сем для пущей важности фосфоресцировала цитатка из Ушинского — ну и взывание к пед-сорри-милосердию: несите «чистое доброе светлое» — и пр. (Где вы, мои университеты?)

Сказано — сделано: ходоки! Только лишь вошли в здание, чтобы отдать бумажку «воспитателям душ и сердец», как в нос ударил тот самый запах, который, увы-без-ах, помнишь со времен пресловутого совеццкого детства. Ничего не изменилось, все тот же тошнотворно-приторный микс кислой капусты, пота, йода и кед — запах неволи: я содрогнулась и почувствовала себя ученицей 1-го В класса, который снимают с урока, чтобы вести к зубному…

Не дыша, ходоки проникли в приемную директрисы, куда вскоре вплыла и ОНА САМА — королева общего местечкового образования: вечный, никуда не исчезающий, тётковид: необъятных размеров тулово, высокий начес на крашеных в «блонд» химических волосах, фиолетовая помада, толстые синие стрелки под глазищами, в которые не хочется смотреть ни долго, ни коротко — того и гляди выпрыгнет-вы­скочит из них чудище обло, того и гляди пойдут клочки по закоулочкам! Наши клочки, ну да.

Мы, как школьницы, встали у стенки. Директриса смерила нас тем самым взглядом, который вызывал у меня недоумение еще со времен того самого совеццкого детства: так и впрямь смотрят на стены, на пыль, на подвернувшийся камешек — и вот он уже попал в ботинок, и нужно лишь снять обувь, чтобы вытряхнуть…

Едва кивнув, madame нехотя забрала заявление: «С чего вы взяли, будто наши школьники убивают? С какой стати?.. Это чужие! Чу-жи-е! Наши — нет! Наши учатся!» — она давила на меня всею своею массой и должностью точно так же, как давили на меня совсем в другой школке всею своею массой и должностью лет тридцать с лишним назад: я ёжилась, ритмичный мотивчик «сестрёнка Наташка теперь первоклашка…» отзывался височной болью. Объяснять что-либо казалось бессмысленным. Мы вышли.

Ну, а вечером накатило — так случились все эти doc’и: школка-школка, поворотись ко мне пятой точкой — и к лесу ею же!

Счастье: мне в тебя больше не надо.

Счастье: в холодильнике брют. 

«Ну, что вы за бестолковые бараны!» — Учительница Первая Моя не повышает голоса на своем-будто-б-вопросе-повисшем-в-воздухе: Учительница Первая Моя обреченно констатирует: «Ну что ж вы за бестолковые такие бараны?..», а при повторе риторического — на piano — не восклицает: все уже было, и это пройдет, фуэта фуэт, et cetera — и никакого, старче, театра: «Вы, советские школьники эпохи развитого социализма, будущие строители ком…» — в горле, вот здесь: Вишудха.

Привыкнуть никак невозможно, немыслимо, хотя «привыкают», говорят, под’ыстрепавшись (словечко!), ко всему. Ну а пока — броситься вон из школки при первой возможности — стучало в висках с самого первого урока: кажется, урока Мира, когда нас, наташек-и-первоклашек, расставляли, что тех щелкуноболванов, около парт — но кто-то с’портил картину маслом: упал, зацепив новым скользким ботинком (жмет, гад) ведро со скромными дачными (только что вывернуты бабками из газет) гвоздиками да бесцветными — розовыми и белыми — гладиолусами. «Здравствуйте, ребята! Я буду учить вас читать и писать, меня зовут Ра…» Кто придумал Урок Мира и все-все-все остальные? Кто посадил репку, дед?..

«Ну, что вы за бестолковые бараны!» — месяцы спустя айсберговый тон Учительницы Первой Моей уходит аккурат на ледовую квинту вниз: моя, скрюченная новым социальным регламентом animka, Е2-ль-дышит. «Почему ЖИ-ШИ нельзя через Ы?» Синие зрачки прозрачно-голубых глаз Учительницы Первой Моей сужаются. Оранжевые губы Учительницы Первой Моей — вот бы мне такую помаду, шепчет соседка по парте (жадина-говядина-соленый-огурец, никогда не даст ручку, если моя кончится), — превращаются в тонкие лисьи нити, и наш класс — самый бандитский из нового общеобразовательного помета — на миг затихает. Но нам, «Вэшкам», не привыкать: «Вэшки» и не то видали! Когда Учительницу Первую Мою замещала Завучиха, она же классуха «Бэшек», — смотри, а че она не красится даже, приоткрывает роток жадина-говядина, вот я, когда вырасту, сделаю брови, чер… — так вот, Завучиха, подойдя тогда к третьему — тому, что ближе к двери, — ряду, приподняла за шкирку худосочного моего одноклассничка (с княжеским именем одноклас­сничка, ан не сработало): приподняла, короч.гря (тот еще лексикончик), вверх и, быстро потянув на себя, ударила — сначала лёгонько, а потом сильно, сильно, ну и еще сильнее — головой о стену. Тот, шишек набив, не захныкал, ну а я, мотавшая в кабинете начальных классов первый пожизненный срок, силилась понять, чему смеются почти все эти detki («твои товарищи»), а в особенности sosедка по парте — жадина-говядина-соленый-огурец, которая никогда не даст ручку, если моя вдруг кончится.