Роман Сенчин. Роман «Дождь в Париже»
Открыл дверь, вошел в теплую полутьму — шторы сдвинуты — номера. И такой уютной показалась эта маленькая комнатка, что удивился, зачем утром покинул ее, выбрал холод и дождь… Здесь ведь, на этом десятке квадратных метров, тоже Париж. Самый настоящий.
Положил пакеты на кровать. Снял ботинки, мокрую куртку. Затем свитер, джинсы, влажноватые носки. Остался в трусах и майке. Прошелся по свободному пространству между столом и кроватью, чувствуя свободу, какую-то детскую легкость. Да, хорошо.
Вспомнилась, нет, будто встала перед глазами его комната. Та — в родительской квартире… Да, у него лет с восьми была отдельная комната. И у сестры тоже… Вскоре после рождения Тани им дали треху в том же доме и том же подъезде, где жили до этого: — одна офицерская семья уехала, и их переселили из двухкомнатки…
Небольшая, прямоугольная. Под окном стоял письменный стол. Темный, старинный, мощный, с двумя тумбами-ящиками, следами чернил на столешнице... Стол остался от прежних жильцов, а может, был и до них. Может, за ним работал какой-нибудь местный военачальник. По ночам чертил рубежи обороны, опасаясь войны с Монголией, вторжения китайцев, японского десанта, или планировал, как бы выбить из независимой республики советские части… Кто знает.
Всегда, садясь за этот стол, Андрей чувствовал его основательность. И тянуло заняться чем-нибудь серьезным — изучить геометрию, раскрыть толстую-толстую, тяжеленную книгу, взять у папы тактическую линейку и разработать схему учений…
На столе, слева, была настольная лампа. Тоже старая, с классическим зеленым плафоном. Глаза не уставали от ее света… Лампа тоже перешла по наследству, вместе со столом. И кровать — железная, панцирная, и большой, из толстой фанеры, шкаф… Позже, когда подрос, Андрей понял, что мебель казенная — на задних стенках он обнаружил белые цифирки инвентаризации. Не исключено, что были они и на дне лампы, но ее, кажется, никогда не приподнимали, не передвигали: она воспринималась, как часть стола.
Родители долго почти не покупали вещей, не меняли обстановку в квартире — зачем приобретать что-то серьезное, когда через три года, пять лет, семь лет — в соответствии с негласным правилом — папу направят на новое место службы. Значит, нужно будет все паковать, грузить в контейнер… «Солдату сундук воевать мешает», — шутили папины сослуживцы.
И по своему детству Андрей помнил, что то одна семья, то другая из их домов уезжала. Как-то буднично уезжала, без долгих прощаний с соседями, без слез… Нет, девочки иногда плакали, расставаясь с подружками, пацаны клялись помнить друг друга, писать письма. Но вскоре имена уехавших друзей забывались — появлялись новые…
Единственный, кто для Андрея из таких уехавших не исчез бесследно, был одноклассник Славка Юрлов… Году в восемьдесят шестом, осень была, он вдруг с гордостью объявил:
«Через две недели уезжаю. Батю в Спасск-Дальний отправляют».
«Где это?» — заинтересовались пацаны.
«Дальний Восток! Почти у самого океана. И Китай рядом». — Тогда с Китаем еще продолжалась напряженность, и условных противников в программе «Служу Советскому Союзу!» наряжали в форму, напоминающую китайскую.
В классе сделали вечер-проводы. Торт, конфеты, чай, газировка… На общешкольные дискотеки их возраст не пускали, поэтому устроили танцы в классе. Играли «Форум», «Модерн токинг», «Спейс»… О поводе для этой вечеринки уже как-то и забыли, радуясь, почти как у старшаков, свободе…
На другой день или через день Славку провожали уже во дворе. Уезжали они всей семьей — папа, невысокий старший лейтенант-артиллерист с рыжеватыми усами, мама — воспитательница в детском доме, который находился в их же квартале, через дорогу от школы… Славка улыбался, гордился тем, что все остаются здесь, а он увидит новые земли. Спасск, о котором поется в «По долинам и по взгорьям», Тихий океан, озеро Ханка… А где-то там рядом — озеро Хасан, где наши солдаты дали японцам так, что те больше не смели к нам лезть…
А месяца через два Славка прислал Белому, но для всех одноклассников, слезное письмо. «Скучаю вообще… дыра, блин… живем в казарме… школы нет… пацаны злые вообще…» Славку стали поддерживать письмами, раза два-три удалось поговорить по телефону… Но время шло, письма от Славки стали приходить реже, и ему тоже редко стали писать. Вспоминали, но мельком, обычно когда разглядывали фотографии: «А, эт Славян Юрлов. Классный был чувак».
Уже в выпускном классе, в девяностом году, значит, Белый снова получил от него письмо. На этот раз из Кургана. Оказывается, Славкиного отца уволили из армии там, в Спасске. Жилье было у них в гарнизоне, перспектив устроиться в городе никаких, поэтому кое-как добрались до родных мест отца и мамы — в Курган. Поселились в домишке на окраине, где жила мать отца — бабушка Славки.
«Мрак полный, Димон, — жаловался он к Белому, — скорей бы в армейку свалить».
После армии Славка связался с ребятами, которые «делали дела», а году в девяносто пятом приехал в Кызыл перепуганным — «одни чуть не вальнули, другие хотели посалить» — без денег, без вещей… Каким-то образом — кажется, благодаря оставшимся приятелям его отца — Славке удалось устроиться в местный погранотряд. Сначала контрактником, потом, после школы подготовки, стал прапором. Теперь по десять месяцев в году проводил на дальних заставах, иногда появлялся в городе, тащил, перекипающий энергией, бывших одноклассников, Пашку Бобровского, других старых корешей в кабаки.
«Мне, блин, скоро обратно в степь хрен знает на сколько! Погнали бухать».
В сорок лет не женат, без своей крыши над головой, в нелепо сидящей гражданской одежде, какой-то, кажется, слегка свихнувшийся… Жалко его. А впереди — старость. Вот возьмут и однажды не продлят контракт, и куда он?.. В трухлявую избушку на окраине Кургана?
Славян иногда ночует у Топкина, но не исключено, что в один прекрасный момент войдет, бросит вещмешок на пол и скажет: «Можно, я у тебя поживу? Кончилась моя служба — некуда больше».
Ну, может, сейчас как-то более-менее цивилизованно увольняют, а с отцом Славки поступили, конечно, по-скотски. Да и с его… Не уволили, но выдавливали очень настойчиво. Как и других офицеров их части.
Те, кто уволился сам, оказались умнее. Хоть большинство с жильем остались. А те, кто уехал с техникой на новое место дислокации — под Уяр (железнодорожная станция в Красноярском крае), вынуждены были зиму пережить в палатках, семьи ютились в съемных комнатушках и домиках. В общем-то, как и предвидел папа. А потом все равно полк расформировали. Исчез полк, исчезла дивизия. Одна из многих десятков в те годы.
А у них здесь на территории части организовали сначала ремонтную станцию, потом боксы для техники; казармы, здание штаба, столовую кто-то приватизировал, разорился, и все это постепенно превратилось в руины…
Выводили из республики два мотострелковых полка в начале девяносто третьего года.
Родители и сестра Андрея уже уехали в Эстонию, пытались устроиться. Поднимали из архивов документы, доказывали, что их предки жили там с прошлого и позапрошлого веков. Разные метрики, записи в церковных книгах. «Да, этот Топкин, Сысой, мой прадед, а этот, Федор Сысоич, — дед… Моя девичья фамилия — Лунина, и мой двоюродный прапрадед — Николай Иванович Лунин, великий врач… он родился в Тарту, учился, и вся наша семья местная…»
А Андрей устраивался здесь. Устроился для долгой, надежной жизни. И вроде бы все было отлично: любимая девушка стала женой, появилась своя двухкомнатная квартира, была работа, перешел на третий курс института, подкапливал деньги, чтобы купить военный билет с освобождением от службы… Но на деле мир вокруг был зыбок, постоянно менялся, его словно бы била лихорадка.
И вот пронесся слух — войска уходят. Пронесся ледяной волной по и без того замерзающему — ТЭЦ работала кое-как — городу.
Молодежь, да и многие взрослые ринулись к Енисею.
На этом берегу, слева от моста, находился пустырь. Зимой туда свозили снег с улиц, пацаны строили из него крепости, прорывали туннели и играли в войнушку… Сейчас снежные горы были распаханы, на пустыре стояли БТР, БМП, тягачи… Не рядами стояли, не колоннами, а как сбившееся в кучу испуганное стадо. Часть техники была заведена, и моторы на холостом ходу работали слабо, как-то бессильно.
Для большегрузов зимой мост закрывали — ниже по течению делали ледовую переправу. Вмораживали бревна, поливали водой, которая тут же превращалась в лед, посыпали щебнем. Получался этакий вал, по которому пускали «Камазы», «Кразы», а теперь вот по нему пройдут боевые машины.
Народ стоял на мосту, под мостом вдоль берега и с молчаливой горечью и тревогой смотрел на этот процесс. Эту процессию.
Вот прошли по переправе несколько офицеров и какие-то люди в гражданской одежде. Сначала на правый берег, потом обратно — сюда, на левый. Один из них махнул рукой, и первый колесный БТР, заворчав, пуская из выхлопной трубы синеватые струи дыма, дернулся, поехал. Медленно, словно то ли боясь ухнуть в полынью, то ли ожидая команды «отбой». Но команды не было; следом за первым броником тронулся второй, третий…
После БТР потянулись тягачи… Офицеры руководили переправой, покрикивали на солдат, отдавали приказы; сквозь рев моторов прорывался мат, но голоса были жалкие, как у побитых. Их унизили, и теперь они вымещают злобу на нижестоящих.
Да нет, наверное, злобы не было — была обида. Обида отступающих. И приказы в такой обстановке почти бегства казались напрасными, абсурдными, что ли… Попытка провести бегство организованно…
Переправу еще раз проверили, дали отмашку, и ожили БМП, серьезные, так похожие на танки. Пережевывая гусеницами серый сухой снег, поползли по валу.
«Господи, господи», — зашептала стоявшая рядом с Андреем женщина.
Из верхних люков торчали головы командиров… В парадах БМП участия не принимали, но сейчас это напоминало парад…
Лет десять — двадцать назад эту технику так же перегоняли сюда, а до этого долго, трудно везли откуда-нибудь с уральского закрытого завода сначала поездами, потом на тягачах через Саяны. БМП пылили по тувинским степям, стреляли во время учений, их здоровье поддерживали несколько поколений призывников. И вот они уходят. Может, продолжат службу на новом месте, а может, распилят, переплавят… Сейчас все утилизируют, пункты приема металлолома — самые оживленные места…
Первая БМП добралась до конца переправы, взревела и вылетела на высокий правый берег. Там ее ждал тягач с платформой.
«Слава богу, старший лейтенант Топкин этого не видит, в этом всем не участвует», — почему-то, как о мертвом, подумал Андрей о папе и не испугался.