Я.Андроников. Алешка

В доме инженера Веретенникова жизнь начиналась обычно в половине шестого, с того, что Аннушка, кухарка, разбудив горничную Дину и расто­пив маленькую кухоньку во дворе коксом, шла через дом в переднюю выпу­стить собак и через подъезд направлялась в кооператив.
В это утро она удивилась, найдя собак не в передней, где они спали на специальном, набитом морской травой матрасе, а в коридоре, смежном с зимней кухней, находившейся в самом доме.
Не желая нарушать установившиеся нравы, она не выпустила их с черно­го хода, что было проще, а позвала за собой и пошла в переднюю. В перед­ней оказался свет непотушенным и в гостиной рядом тоже.
Аннушка потушила свет в передней, в гостиную же, несмотря на то что дверь была открыта, не вошла, ибо инженерша Алиса Георгиевна раз и на­всегда запретила Аннушке входить в свои комнаты, уверяя, что от нее оста­ется «кухонный дух». Гостиная была «своей комнатой» Алисы Георгиевны и потому для Аннушки запрещенной зоной.
Аннушка заглянула в открытую дверь и, увидя, что все было на своих местах и на подушках дивана спит Чапи, или Чапа, как его звала Аннушка, пошла своей дорогой. Входная дверь тоже была заперта не по-обычному. Болт и цепочка были сняты, и она была захлопнута только на французский замок. Покликав «Черного» и сказав: «Ну, дела», Аннушка проверила в сво­ей корзине количество заборных книжек и, закрыв за собой комнату, пошла в очередь.
Два красавца добермана-пинчера Чери и Тина, которых вместе и врозь Аннушка звала «чертями», описав широкий круг по гостиной, нюхнув дверь коридора, поваляв по полу проснувшегося Чапи, бросились широким гало­пом на зов Аннушки и, вылетев в сад, чуть не сбив Аннушку с ног, начали деловито рыскать по сирени, усиленно фыркая и наспех совершая утренний туалет.
Затем, покатавшись на спине, они, прыгая друг через друга, обогнув палисадник, понюхали калитку. Чери, встав на нее грузно передними лапами, залаял, а Тина почти без усилий перемахнула через калитку в полтора метра высотой, обследовала тропинку и, нюхнув даже трамвайные рельсы, вернулась обратно. Тут все их веселье исчезло. Описав две-три восьмушки, обе собаки, прядя ушами и пригнув к земле морды, сдержанным галопом обогнули дом и понеслись через сад к купальне.
Тина первая бросилась к трупу Николая Максимовича и, вскочив к нему на грудь передними лапами, начала короткими взвизгивающими рывками тявкать ему в обезображенное лицо. Содрогаясь всем корпусом, она стара­лась вызвать в нем хоть бы какое-либо движение. Чери, обежав тело Нико­лая Максимовича, подошел к нему со стороны головы, коротко завыл, рас­пластался на тропинке и, положив свою морду прямо на исковерканное лицо Веретенникова, замер.
Вскоре Тина тоже замолкла, стала ронять голову все ниже и ниже, вы­гнула спину, как в судороге, и наконец, выдавив из себя протяжный за­вывающий стон, опустилась на грудь Николая Максимовича, сунув свой нос ему под подбородок. Обе собаки закрыли глаза и оцепенели, как бы внутри себя к чему-то прислушиваясь. Издали могло показаться, что все трое спят, только в задранных локтях Николая Максимовича было что-то отталкиваю­щее. Изредка короткий и протяжный вой, не похожий ни на один другой звук, вырывался то у одной, то у другой собаки, вылетавший наружу как излишек внутренней, сдавленной, но клокочущей тоски. Чери встал пер­вым, он весь ощетинился, сжал челюсти и, страшно оскалив зубы, глухо зарычал. Если бы на большинство коренных зубов Чери надеть золотые ко­ронки, это была бы фотография улыбки, с которой умер Николай Максимо­вич. В жизни улыбка превращала Веретенникова в юношу или в скопца; в смерти она открыла в нем Чери. Как только Тина услышала это рычание, она толчком стальных мышц в одно мгновение оказалась на ногах и с разди­рающим лаем и визгом понеслась к дому, а Чери мелкой рысцой, продолжая рычать и скалиться, все время останавливаясь, сбегал в купальню и обратно, почти касаясь мордой земли, и вдруг, круто повернув, исчез в кустах в на­правлении парка имени Томского.
— Тинка, иси, Тинка, даун, Тинка, молчи! Алису Георгиевну разбудишь, дрянь. Да что это за проклятая собака! — кричала Дина, выбежав на крыльцо черного хода в белье, с горячими щипцами для завивки в руках, замахиваясь ими на Тинку. Но Тинка не унималась, она прыгала вокруг Дины все время, порываясь бежать в глубину сада к озеру. Ни ласки, ни крики не могли остановить Тинку. Она в неистовстве бросалась передними лапами на грудь оглушенной девушке, хватала ее за подол короткой рубашки и кончила тем, что укусила ее за ногу. Дина остервенела и, коротко лизнув щипцы, ударила ими Тину по спине. Собака с такой яростью бросилась на Дину, что та едва успела скрыться на крыльце и захлопнуть дверь. Только тогда Тина с лаем умчалась обратно в сад, но было уже поздно, Алису Георгиевну разбудили. Она стояла в дверях спальни в накинутом кимоно и мягким грудным голо­сом негромко звала Дину, Аннушку, Николая Максимовича, кого-нибудь. Это умоляющее «кого-нибудь» достигло слуха Дины и предвещало небур­ную, но длительную истерику со слезами, с возведением глаз к небу, с упо­минаниями об этой «дикой стране», об этом «проклятом заводе» и о том, что в этом доме никогда нет покоя.
— Сию минуту, Алиса Георгиевна, иду, — крикнула Дина. Однако пошла к себе, и хоть и торопливо, но аккуратно оделась в коричневое платьице с белым воротником и манжетами со смехотворно маленьким кружевным фартучком.
— Правильно, что черти, а не собаки, — выругалась Дина и, выйдя из своей комнаты, вдруг торопливо побежала по коридору, все время покрики­вая: — Сейчас, Алиса Георгиевна, сию минуту!
Услыхав первый ответ Дины, Алиса Георгиевна сейчас же закрыла дверь, захватила с туалета батистовый носовой платок, скинула кимоно и, опустив­шись обратно на постель, стала ждать. Дина была единственным человеком, кроме мужа, с которым общалась Алиса Георгиевна со времени своего по­следнего возвращения из заграницы, то есть около года. Она была несчаст­на. Единственным утешением в этом несчастье было сознание ее безысход­ного несуществующего несчастья. Когда два года тому назад Николай Мак­симович после окончания своей заграничной командировки объявил ей в Берлине, что надо возвращаться в СССР, она пришла в отчаяние. Она плакала, умоляла, стращала Нику, и кончилось тем, что отказалась ехать в ад, который когда-то был ее дорогой Россией, ее немножко любимой ро­диной, в которой теперь по вине проходимца Керенского, издавшего приказ № 1, власть захватила кучка ужасных злодеев без религии и какой-либо морали, вот уже десять лет грабящих, изгоняющих и расстреливающих ос­татки порядочных людей с единственной целью — насладиться их беспо­мощностью.
Ника возражал, уговаривал, утешал, но отказывался сделаться невозвращенцем. Он предложил Алисе Георгиевне оставаться одной с обязательством пересылать ей по сорок фунтов стерлингов в месяц, но с категорическим требованием, чтобы она не общалась с русскими эмигрантами и жила скромно. Через месяц после отъезда Ники она сделалась жертвой одного авантюриста, грека Капанокиди, жестокого красавца с серыми безжизненными глазами, сперва просто обкрадывавшего ее, а потом заставившего ее пройти всю чашу позора и унижения от нужды до нищеты.
Сначала страстью, потом шантажом и, наконец, побоями он заставил эту полную, тридцатишестилетнюю глупую женщину делать невероятные вещи и, не видя от нее ничего, кроме слез и упреков, в один прекрасный день бросил ее, до того испугавшуюся своего неожиданного одиночества, что она, как в угаре, бросилась скорее к мужу в СССР и опомнилась только в Макеевке, на той самой кровати, на которой сейчас ждала Дину и на которой за два года перед этим лила бесконечные слезы, упрашивая Николая Максимовича взять ее с собою в заграничную командировку. Весь период ее жизни с Капанокиди не оставил никакого следа ни в ее душе, ни, как ни странно, на ее внешности. Все это ей стало казаться дурным сном, и только Чапи, подарок Капанокиди в период начала их романа, остался как единственная реликвия этого фантастического времени. Ника ее встретил улыбкой скопца, а Дина — совсем без улыбки, растерянная и взволнованная. Вскоре всея наладилось по-старому, только Ника перенес свою кровать в кабинет, в который без зова ни днем ни ночью не входила Алиса Георгиевна, за что Дина стала исключительно почтительна с ней и взяла на себя ведение всего хозяйства по макеевскому дому.
Изредка только Чапи зажигал в тумане ее воспоминаний серые холодные глаза бессердечного грека.
В такие дни Алиса Георгиевна имела растерянный и жалкий вид, почти не могла есть, а на ночь, выгнав Чапи в гостиную, на ключ запирала дверь своей спальни. На другой день у нее всегда была мигрень.
Она была круглая сирота. Девичья фамилия Алисы Георгиевны была Свен. Отец ее был один из крупных акционеров с макеевских заводов, родом бельгиец, мать была шведка, себя Алиса Георгиевна считала коренной русской, так как родилась и выросла в Петербурге.
Когда Дина вошла в спальню, она по стаканчикам на тумбочке и мокрому полотенцу на умывальнике сразу догадалась, что у Алисы Георгиевны мигрень. Дина, передвигаясь на цыпочках, стала поднимать шторы и открывать окна.
— Что это за ужасные, невозможные собаки! Уверяю тебя, Диночка, только после войны и революции появилась эта порода. Раньше были другие собаки, приличные, воспитанные... Да, вообще, Диночка, это не жизнь, а наказание, Диночка, дай мне мокрое полотенце, у меня мигрень.
В это время из сада опять принеслась Тинка с диким лаем. Она подбежала к открытому окну и, слыша голос Алисы Георгиевны, стала неистовствовать.
— Дина, ради всего святого, закрой окна и пойди попроси Нику, чтобы он успокоил этого изверга.
Дина, слушая лай Тинки, почему-то сама начала волноваться и исполнила приказание «барыни» только наполовину, то есть пошла к Николаю Мак­симовичу.
В гостиной почему-то горел свет. Крайнее к передней окно оказалось открытым, дверь в кабинет — тоже. Все эти незначительные мелочи вдруг показались Дине тревожными. Она бросилась со всех ног в кабинет.
Кровать была смята, но пуста. Ящик письменного стола торчал открытым, ночной рубахи не было, зато денная вместе с жилетом валялась на полу.
Сердце Дины забилось. Она побежала в переднюю. Все было в порядке, но обе форменные фуражки висели на вертушке. С бьющимся сердцем Дина побежала обратно в кабинет прямо к телефону и нервно, спеша вызвала завод:
— Заводоуправление. Кабинет Веретенникова. — Никто не отвечал. Дина дала отбой и сейчас же снова вызвала завод: — Дайте комендатуру. Спасибо. Комендатура? Говорят из квартиры главного инженера. Что, Николай Мак­симович на заводе? Не знаете. Справьтесь, товарищ, пожалуйста. Да, я по­дожду.
Дина повесила трубку и вдруг в наступившей тишине снова услышала лай Тинки. Она вскрикнула и побежала в сад.
Как только Дина спустилась с крыльца, Тинка помчалась к купальне. Дина, задыхаясь, бегом побежала за ней.
Когда, миновав беседку и запушенную теннисную площадку, она стала спускаться по крутой тропинке к озеру, то уже твердо знала, что случилось несчастье, но оно ей чудилось там, внизу, где через узкое окно зелени вид­нелась блестящая на солнце гладь озера. И вдруг тут, под самыми ногами, Дина увидала то страшное, неподвижное и отталкивающее, что вчера было Николаем Максимовичем, и то, что стало — труп.
Дина сама не слыхала того дикого крика громадной силы, который она издала. Она резко метнулась в сторону, потом опять к трупу, заглянула в ту его часть, которая у живых людей называется лицом, издала второй крик, еще более страшный, и в ужасе побежала прочь. Она мчалась от Николая Максимовича вдвое скорее, чем бежала вниз на его розыски, с единствен­ным стремлением уйти как можно дальше от вчера еще нежно любимого лица. Она бросилась через боковую калитку на берег глубокой канавы, по дну которой, бурля и издавая острый серный запах, бежал с завода грязный поток отработанной воды. Пробежав шагов сто по краю обрыва, Дина ска­тилась с откоса, оборвав себе платье и ссадив локоть, переправилась через воду, обжигая ноги, и только на другой стороне упала без чувств на руки какого-то пожилого рабочего с язвами на теле, который, как все макеевцы, лечился от всех болезней в этом грязном потоке. Вид у него был отталкива­ющий, но он был живой, он дышал и не показывал своих зубов до горла.
Алиса Георгиевна с мокрым полотенцем на голове спокойно ждала воз­вращения Дины. Впереди был длинный день, однообразный и серый, но, как все остальные, знакомый и спокойный, с кофе, двумя завтраками и с обедом в восемь часов вечера в присутствии мужа.
Вдруг страшный незнакомый крик ворвался в открытое окно из глубины сада.
«Противное утро, — подумала Алиса Георгиевна. — Тинка, мигрень, а теперь кто-то орет в саду». Крик повторился.
— Да что это такое, господи боже мой, — расплакалась Алиса Георгиев­на, — будет покой когда-нибудь в этом доме, будет ли покой?
Она медленно встала, нащупала ногами свои красные ночные туфли на французских каблуках без задков, накинула на роскошные плечи розовое кимоно, затканное золотом, серебром и зеленым шелком, и, подойдя к две­ри, мягким грудным голосом негромко позвала:
— Дина, Ника, Аннушка, кто-нибудь.
Но первый раз за этот год, а может быть, за всю жизнь Алисы Георгиев­ны на ее «кто-нибудь» никто не отозвался.
Она сначала больше удивилась, чем испугалась. Позвав еще раз «кого-нибудь», она степенно пошла в гостиную, заглянула в открытую дверь каби­нета и, ускоряя шаги, пошла через столовую в кухню. Нигде никого не было.
Ей стало страшно. Алиса Георгиевна бегом вернулась к себе в спальню и попробовала лечь в постель, закрывшись с головой одеялом, но страх при­шел вместе с ней. Она вскочила и стала звать, действительно звать кого-нибудь, перечисляя все знакомые имена, высоким неприятным визгом.
— Дина, Ника, Чери, Аннушка, Тинка! — кричала она, и только Чапи — единственный, кого она не звала, — прибежал и сел против нее, подняв уши в уровень своему пышному голубому банту. Он с удивлением наблюдал сво­ими грустными глазами, как «мамочка» кричала не своим голосом.
Слюни длинной вожжой тянулись от самой морды Чапи до ковра. Алиса Георгиевна схватила его на руки, прибрала его мокрую, мятую, словно гут­таперчевую, мордочку к своему лицу и бросилась бежать из дому с тем же чувством, как год тому назад в Берлине на Бергенштрассе, из комнаты на пятом этаже, бежала сюда. Но теперь бежать было некуда.
Алиса Георгиевна поняла это, добежав до угла своего сада, уже на аллее, и тут в изнеможении опустилась прямо у забора на траву. Слезы Алисы Георгиевны и слюни Чапи, смешиваясь, потекли по зеленым хризантемам японского кимоно.
Сопатый, уже около часа хоронившийся за углом в ожидании москов­ского фраера, сначала робко, а потом уверенно приблизился к ней, сел на корточки и позвал:
— Тетя, а тетенька.
Судорожные рыдания послышались в ответ, и вдруг прерывающийся го­лос произнес:
— Одна, одна, никого у меня нет.
Чапи начал выть. Тогда Сопатый протянул свою грязную, заскорузлую ручонку и, гладя душистые мягкие волосы Алисы Георгиевны, стал в такт ее слезам говорить все знакомые ему ласковые слова, которые удалось собрать ему за свои одиннадцать, под всеми заборами, лет. Их было немного.