Ольга Елагина. Роман "Тошнота"
Все началось с того, что я разучился читать Впервые это случилось 24 июля 2009 года, в пятницу после работы. Мы только что сдали номер, я стоял на остановке и курил, вяло предвкушая выходные, когда мой взгляд упал на рекламную растяжку над проезжей частью — профиль длинноволосой девушки в красном кабриолете, слоган, телефон — в общем, обыкновенное изделие пиар-индустрии. Но что-то меня зацепило. Минуту я тупо смотрел на растяжку, пытаясь сообразить, что с ней не так, и вдруг понял — я не могу прочесть, что там написано. Дело было не в плохом зрении. Я видел каждую букву вполне отчетливо, но не мог осмыслить содержания слов. Слова были совершенно непроницаемы для сознания, как если бы я читал надпись на незнакомом мне языке.
Это было чрезвычайно странно. Умственное напряжение, с которым я пытался взломать фразу, было таким сильным, что у меня заломило виски, а в голове появился муторный шум, как по телевизору после эфира. Шум слился с гулом проезжей части, перед глазами поплыли пятна. Меня затошнило, повело. Я прислонился к столбу и выпал из реальности. Не знаю, как долго я пробыл в этом состоянии. На перекрестке послышался визг тормозов, я отвлекся, а когда снова взглянул на слоган, слова прочитались сами собой. «Автокредит без первоначального взноса» — вот что там было написано.
Дома я принял душ, посмотрел по телевизору фильм о дельфинах и решил, что просто переутомился на работе.
Однако в понедельник приступ повторился. На этот раз меня накрыло в супермаркете. Я стоял в очереди к кассе. По ленте проплывали мои пакеты, блистеры, упаковки с едой, как вдруг я увидел, что продукты немного приподнялись над лентой, а надписи на упаковках завибрировали. Во рту растеклась муторная оскомина, в голове зашумело, и я почувствовал такой мощный прилив дурноты, что выбежал на улицу без покупок.
Через неделю я уже мог составить более-менее стройную систему своих приступов. Меня тошнило от слов: лакшери, селебритис, позиционирование, гламур, от заголовков газет, от эмблематики социальных сетей, от чисел, заканчивающихся на девятку, от цвета фуксии, от полосатой символики Билайна и кроличьей морды «Плэйбоя», от манекенов, от магазинов электроники и рекламы — в общем, от всего, что составляет контекст столичного жителя.
Чтобы минимизировать риски, я отпорол лейблы со своей одежды, выбросил кружку с надписью «2-я Международная конференция по деловому туризму». Я соскреб, отодрал, уничтожил все логотипы — INDESIT, SONY, BOSCH, ASUS, SVEN — а те, что не отдирались, заклеил черным скотчем. В моей квартире воцарилась умиротворяющая безымянность.
Однако вскоре я убедился: тошноту вызывал не только маркетинговый — вообще любой текст, от газетного объявления до высокой литературы. Я открывал книгу за книгой, пробуя классику и модерн, литературу русскую и переводную, Гомера, Пушкина, Фаулза — результат был всегда один — после нескольких строк мне становилось физически плохо. Моя библиотека внушала чувство тревоги. Проходя мимо стеллажей, я почти слышал, как за книжными корешками копошились знаки — миллионы, миллиарды букв... Пожалуй, я понимал, что иду на поводу у паранойи, но все же занавесил полки старыми шторами и запер в комнату дверь.
На улицу я теперь выходил исключительно в берушах и в кепке с большим козырьком. Беруши притупляли голосовую рекламу, козырек защищал от вывесок и щитов.
Сложнее обстояло с работой.
Последние пять лет я работал главредом в «Корпоративных путешествиях» — небольшом журнале о туризме. Впрочем, других редакторов не было. Всю работу мы делали на пару с Дэном — долговязой бритоголовой личностью в огромных наушниках. Я отвечал за содержание, Дэн — за верстку и изобразительную часть. Штат венчал наш издатель Эдик и четыре пиарщицы.
В каком-то смысле это была завидная работа. В редакции Эдик почти не появлялся и открывал журнал лишь за тем, чтоб проверить, как сверстаны рекламные полосы. Он считал, что мои статьи — всего лишь недорогой способ заполнить страницы между картинками. Поэтому стараться мне было незачем.
После компиляций из Интернета я украшал статью десятком испытанных клише: «лазурное море», «витиеватые улочки», «бесконечные пляжи», конечно же, «утопающие в зелени» или «спрятанные в тихих бухтах».
Клавишами «Ctrl», «С» и «V» я пользовался так часто, что значки на них начисто стерлись, как стерлись для меня различия между странами — все отели были похожи, все аэропорты одинаковы.
В последних числах месяца из типографии привозили новый тираж. Я проверял заголовки, звучавшие как упражнения в школьных прописях: «Египет — страна пирамид», «Кипр — жемчужина Средиземноморья», и ставил номер на полку. В общем, журнал держался на плаву, а в месяц я получал столько, сколько гастарбайтер за год изнурительного вкалывания.
Но теперь даже мой скромный труд становился невыносимым.
При одном взгляде на обложку я чувствовал приближение дурноты. А в звучании слова «корпоративные» мне мерещилось что-то отталкивающее. КОР-ПОР… КОР-ПОР. Как скрип пластмассы. Как хруст попкорна на киносеансе.
Ничтожная статья про Анталью теперь отнимала несколько дней. Чтоб уложиться в срок, я стал копипастить чужие тексты целиком, меняя лишь заголовки. Но даже это полностью меня обесточивало. Иногда я по несколько минут зависал над каким-нибудь простым словом — вроде «сувениры» или «сомбреро», не в силах его постичь. Я смотрел на него до тех пор, пока буквы не прожигали сетчатку. И когда закрывал глаза, в темноте какое-то время еще вспыхивали эти непостижимые письмена: СУРЕНИВЫ. СОБРЕМО.
Неожиданно я обнаружил единомышленника в лице Дэна. В тот день он переустанавливал «винду» и, пока компьютер был занят, коротал время за книжкой. Я удивился, что Дэн практикует чтение, хоть это и был всего лишь мягкокорочный «1984» Оруэлла.
— И как? — спросил я. — Старший брат следит за тобой?
Дэн качнул головой.
— Он за мной не следит, он меня развлекает. Поэтому у меня не остается времени на мысли о бунте.
— Хм. Не знал, что ты мудрый.
— Я вообще душевный, — хмуро заметил Дэн. — Я только гламуркулов не люблю.
— Кого?
— Гламуркулов. Производное от гламура и гомункула.
— Сам придумал?
— Нет, мама помогла, — огрызнулся Дэн.
— Хорошее слово.
Когда «винда» установилась, мы закрыли офис и вышли. Дэн шел впереди. Бритая голова, джинсы, заправленные в берцы — наверняка его часто принимали за экстремиста.
На улице он сказал как бы в продолжение темы:
— Это идеальный тоталитаризм. Потому что в основе — идея свободы выбора. Система дает огромные возможности выбора. Ты типа ходишь по огро-о-омному гипермаркету, а по динамикам вещают, что можно выбрать все, что хочешь. И это правда. И ты начинаешь чувствовать себя свободным. Но забываешь, что одного все-таки нельзя — выйти из магазина.
У светофора Дэн натянул поглубже капюшон и надел поверх наушники. Я запечатал слуховые проходы берушами. И мы разошлись — запахнутые, зашоренные от мира, который кишел гламуркулами.
Оказалось, я нечаянно скопипастил статью с сайта National Geographic. Эдику позвонили. Он проверил на «Антиплагиаторе» весь контент последнего номера и обнаружил, что его уникальность составляет 2 процента.
— Знаешь, в чем твоя проблема? — сказал Эдик. — Ты всегда считал себя слишком умным для этой работы. Ты думал, что юзать свои мозги для журнала — ниже твоего достоинства. Но на самом деле ты просто не умеешь работать профессионально.
Я слушал, я смотрел на его полное лицо — еще молодое, но уже тронутое тем особым налетом взыскательного потребителя, которое вызывает неизменное уважение официантов и продавцов, — а когда он закончил, собрал вещи и вышел из офиса.
День был до отвращения солнечным. Все казалось преувеличенно ярким, грубым, огромным, как бывает, когда тебя неожиданно выдернули из сна. В голове у меня стучало: «Кипр — жемчужина Средиземноморья», «Египет — родина пирамид»..
Когда сбережения из «Корпоративных...» закончились, я начал искать работу. К ней у меня было только одно требование: она не должна быть связана с текстом. Но, как оказалось, это условие было не так легко выполнимо. Я не умел водить машину, ничего не знал о ремонте, не разбирался в компьютерах, а от перспективы стать торговым агентом меня тошнило. Все, на что я мог рассчитывать, — должность официанта в «Кофе хаузе», курьера в ООО «Легион» и мойщика в автомойке без названия. (Почему-то автомойкам редко давали имена. В крайнем случае это была «Автомойка на такой-то улице» или «Автомойка 24», но чаще всего они назывались просто автомойками.) В городе, где любая конура носит лейбл, отсутствие такового показалось мне хорошим знаком. И я пошел в мойщики.
Мойка находилась недалеко от нашего офиса, на Бережковской набережной, и работала круглые сутки. Старший мойщик и мой новый начальник Темирбек объяснил, как управляться с водяным компрессором, выдал комбинезон, и я приступил.
После редакторской работы с ее клавиатурным онанизмом, физический труд доставлял почти удовольствие. Мне нравилось сгонять воду резиновым скребком, смотреть, как струя разбивает слой грязи и под ним загорается яркое пятно кузова. Каждый день я имел дело с водой, землей и железом. И близость к чему-то осязаемому сказывалась на мне благотворно.
Зарплаты хватало только на еду и коммуналку. А чаевых мне никогда не давали.
Ночью мы с Темирбеком играли в нарды. Я не был похож на его прежних напарников, и он все выспрашивал:
— Где ты раньше работал?
— На другой мойке.
— Э, нет. Неправду сейчас говоришь.
Этот узбек действительно разбирался в людях. Как часто бывает с теми, кто работает в сфере услуг и приговорен ежедневно видеть сотни человеческих лиц.
— А это ничего, что ты злой, — сказал он однажды.
— А разве я злой?
— Конечно. Но это ничего.
— Почему же?
— Когда в человеке нет злости, то нет и доброты. Все в нем среднее, серое, ни мясо, ни птица. Сейчас больше средних людей, ничего не чувствуют — ни плохо, ни хорошо. А ты можешь чувствовать плохо… Значит, когда-нибудь сможешь чувствовать хорошо.
Его прогноз казался маловероятным, но я понимал, что он хочет сказать. Отсутствие злости порождает угасание на противоположном полюсе, ведет к усреднению чувств. Без ненависти, но и без любви, без презрения, но и без восторга — все заменила серенькая политкорректность — знак гуманности и добра. Вот что хотел сказать Темирбек.
Если работы было мало, я покупал в ближайшем «Теремке» блин с ветчиной, спускался к мосту и смотрел, как на его бетонном брюхе отражались речные отблески. Жизнь как будто дразнила меня, время от времени посылая безмятежные, красивые дни. В такие дни мне начинало казаться, что тошноты никогда и не было и я просто себя накрутил.
— Такой дорогой еду покупаешь. Зачем делаешь так? — спрашивал Темирбек, глядя на мой блин.
Сам он копил деньги на машину и приносил из дома какие-то бумажные кульки, прозрачные от жирных пятен.
— И долго тебе на машину работать? — спрашивал я.
— Если гора видна, она недалека.
Мне нравилось слушать его рассказы про Среднюю Азию. Он был родом из Муйнака — бывшего аральского порта — и родился в тот год, когда море начало мелеть. В первые дни вода уходила так быстро, что люди бежали за ней и плакали. Тогда и родился Темирбек.
От него я узнал, что цветущий хлопчатник пахнет женской пудрой, а в пустыне водятся огромные пауки — фаланги. В естественных условиях это насекомое никогда не получало достаточно пищи, и потому в его природе не было предусмотрено тормозов относительно переедания. Однажды они с одноклассниками скормили фаланге из живого уголка большой кусок мяса. Фаланга ела, пока у нее в буквальном смысле не треснул живот, но и после этого она продолжала есть до того, как окончательно не сдохла.
Когда Темирбек окончил школу, море ушло совсем далеко, рыба в нем перевелась. Градообразующий рыбоконсервный комбинат закрыли, и люди оставили город. Теперь там была пустыня, а в ней стояли ржавые остовы кораблей.
— Жадность убила море, — говорил Темирбек. — Люди как фаланги, не знают, когда остановиться.
Символично, что и эту работу я потерял из-за Эдика. По иронии случая, он заехал к нам вымыть свою «бэху». Я хотел пересидеть в подсобке, но все мойщики были заняты, и за Эдика пришлось браться мне.
Я вышел к бывшему боссу во всем блеске своего облачения: резиновые сапоги, комбинезон, новенькая тряпка из микрофибры, перекинутая через плечо.
Какое-то время Эдик смотрел на меня, видимо, не в состоянии связать своего главреда и работягу с заправки. А узнав, расплылся в плотоядной улыбке.
— Ого, дауншифтинг. Ну, поздравляю. Сколько за помывку?
— Двести пятьдесят, с ковриками.
— Давай с ковриками.
Эдик присел на скамейку точно напротив въезда в бокс, чтобы было удобнее наблюдать мое социальное падение.
Я вытащил из салона коврики, обошел со шлангом его белую «бэху», навалил на капот сугроб пены, включил компрессор. Эдик смотрел не моргая. И тут… я не знаю, как это произошло, но мои руки сами направили на него распылитель. Эдик вскочил и забегал кругами, пытаясь закрыться от воды. А я поливал и поливал, пока его костюм не вымок насквозь.
Потом я зашел в подсобку, переоделся и пошел домой. Несостоявшийся мойщик, редактор, неспособный к чтению и письму.
Пожалуй, я мог бы устроиться на другую мойку или пойти в курьеры. Но мне пришла более здравая мысль.
Среди ценностей, которыми я располагал, оставалась двухкомнатная квартира — непозволительная в моем положении роскошь.
Комнаты в нашем районе расходились по 20 тысяч рублей. Эта сумма могла обеспечить биологическое существование — за большим я не гнался.
Я подал объявление об аренде, наклеил новые обои и заказал по Интернету пару половичков, оказавшихся такого слепяще-зеленого цвета, что на них было больно смотреть.
Оставалось самое сложное — книжные стеллажи. Они занимали все стены. Нужно было освободить хотя бы одну.
Газеты, выкройки, две полки «Вопросов истории» и «Нового мира», пачки писем, черно-белые фотографии и книги, книги... Я нашел репринты самиздата «В круге первом» и «Доктор Живаго», переплетенные в коробку из-под «Птичьего молока». Возможно, в свое время отцу стоило труда их заполучить. Мои родители охотились за текстом — я не знал, как от него спастись. Сегодня я мог купить любую книгу — от «Майн Кампф» до «Камасутры», но мне не было дела ни до того, ни до другого. Старший Брат добился своего. Он не смог заполучить родителей, но до меня он добрался.
На полях «Живаго» я нашел отцовские пометки химическим карандашом. Мать боролась с его привычкой всю жизнь, она боготворила книги, а химический карандаш невозможно было стереть. Но теперь эти закорючки показались мне трогательным реквиемом по эпохе печатных книг, эпитафией читателю.
Письма, книги, газеты, фотографии — все потеряло плоть, превратившись в череду анонимных единиц и нолей, рассеянных по дискам и картам памяти.
Я разложил макулатуру по пакетам и вынес на помойку. На обратном пути я думал о химических карандашах. Для чего их производили?