Михаил Щукин. Роман «Молился каторжный за беглых»

Половина месяца минула с тех пор, как сбежал! с >тапа Агафон Кобылкин и Ульяна Сизова. За это время ещё пышнее расцвело короткое сибирское лето, в лесах появились грибы, ягоды, и каждый куст, укрывая листвой, охот­но давал приют и кров. Но всю жизнь под кустом не проживёшь. Вот кон­чатся жаркие денёчки, занудят осенние дожди, следом за ними запорхают бе­лые мухи, и куда тогда податься беглым людям, где искать жилище, чтобы не сгинуть в холодном сугробе, а дотянуть до весны и до первой травки?

Как ни кружилась голова у бывалого каторжника от нечаянно обретён­ной воли, как ни радовался он своему бесконвойному положению, но о бу­дущем приходилось думать. Время-то быстро летит, не успеешь оглянуться, а руки, хоть и не скованные, уже окоченели. В былые дни Агафон Кобылкин не стал бы ломать голову, где зиму перебиться. Он бы просто поступил и быстро: прибился бы к лихой шайке, благо, их в сибирской земле немало, и занялся бы обычным своим ремеслом — разбойным: гуляешь, пока гуляется, в обнимку с удачей, а если она отвернулась, значит, браслетами гре­мишь. Всё для него раньше ясным было, а вот теперь заколодило. Не один он сбежал с этапа в этот раз, Ульяна находилась при нём. И не мог он за­явиться с ней в шайку, потому что хорошо знал неписаный и непреложный закон — в шайке всё общее. А баба, если появится, в первую очередь. Сам того не заметил Агафон, как за короткие сроки вошла к нему в душу Улья­на, как цепко и накрепко она к себе притянула, не отпуская дальше, чем на три шага, будто цепью приковала. И радовался он, как не радовался никог­да в путаной и страшной своей жизни, вглядываясь и чудные глаза Ульяны и слушая её певучий голос. Чем дольше вглядывался и вслушивался, тем яс­нее ему становилось: не бросит он её и не отдаст никому. Понадобится — убьёт, кого угодно, сам на нож пойдёт, а дотронуться до Ульяны чужим ру­кам не дозволит.

Мысли эти он держал при себе, вслух о них ни одним словом не обмол­вился и никак не мог одолеть боязни, которая и сдерживала его и не давала подступиться к Ульяне. Всё казалось ему, что. если возьмёт он её насильно, сломается она, как тонкий стебелёк таёжного щитка, и засохнет. Погаснут дивные глаза, кроткий голос оборвётся и hиkoгда больше не зазвучит. Даже сильные, жилистые руки вздрагивали, когда внезапно возникал страх, что мо­жет остаться без Ульяны. Внешне же старался держать себя по-прежнему: на­смешничал над ней, а иногда называл коровой и дуррой. iОна не обижалась, лишь смущённо улыбалась в ответ, опуская глаза, и всякий раз Агафону ка­залось, что в груди у него рассыпаются обжигающие искры.

Края, в которых они теперь пребывали, были ему неведомы, и он шёл, доверяясь лишь своему чутью, минуя стороной большие села и всё дальше забираясь в глухие места, где изредка попадались маленькие лесные дерев­ни, возле которых можно было подкормиться и при удобном случае что-нибудь украсть.

Хоть и пробирался Агафон наугад, всё стараясь держаться поближе к натоптанным тропам и накатанным дорогам, побаиваясь забрести уж в совсем

неведомую глушь. Но чего опасался, то и случилось. Исчезла дорога, будто её корова языком слизнула. Попытался отыскать, а получилось, что ещё больше заплутался и потерял всяческое направление. Сосновый бор будто подменили. Светлые, сухие увалы сменились глухим чернолесьем и непролазным валежни­ком. А день, как назло, выдался пасмурным, без солнца. Куда идти — непо­нятно. Темно, глухо. Только сушняк оглушительно трещал под ногами.

Измаялись и сели передохнуть. Вытянули натруженные ноги и не заме­тили, как свалились в крепкий, провальный сон.

Первым проснулся Агафон — будто шилом укололи. Вскинулся в трево­ге, ещё не понимая её причины, и сразу же услышал, как сухо щёлкнул ку­рок ружья. Именно курок, а не тонкая ветка, переломленная при торопливом шаге. Распахнул глаза. А в глаза ему — дырка от дула, круглая и тёмная, как зрачок. Стоял всего в нескольких шагах от беглецов рыжебородый му­жик, одетый, несмотря на летнюю пору, в волчью доху, перехваченную ши­роким ремнём из сыромятной кожи. На ремне висел самодельный патронташ. Вскинутое ружьё, готовое к выстрелу, мужик держал твёрдыми руками, и ствол даже не вздрагивал, словно прибили его к невидимой опоре. Узко прищуренные глаза смотрели зло и настороженно.

—   Ты бы ружьецо-то опустил, милый человек, мы путники тихие, мир­ные, никого не трогаем, — первым заговорил Агафон, стараясь приглушить свой хриплый голос, чтобы звучал он как можно тише и миролюбивей.

—    Ага, мирные! Знаю я вашего брата! Человека зарезать — как муху хлопнуть! Подымайтесь! Вперёд идите. И не вздумайте баловать — за мной не заржавеет. Погоди... Девка, что ли? Тоже с этапа сбежала?!

От удивления у мужика даже ствол в руках качнулся.

—    Я же говорю тебе, милый человек, — снова заторопился, заговорил Агафон, — тихие мы, смирные и на разбойные дела не способные, сам по­нимать должен, на разбой с бабой не ходят.

—    Ну, это ещё надвое сказали, иная баба злее мужика будет.

—    Да ты глянь на её, глянь, — упорно гнул свою линию Агафон, пы­таясь разговорить мужика и притушить его первоначальную злобу, — она, как ангел, чистая, а ты её — в разбойницы!

—    Зубы не заговаривай! Сказал — вперёд идите, вот и топайте. А там разберёмся, кто из вас ангелом, а кто чёртом прикинулся. Ступайте!

Пришлось подчиниться, чтобы не злить мужика. Ульяна вцепилась тон­кими пальцами в руку Агафона, прижалась к нему, и он сразу же почуял, что она трясётся, как в ознобе. Наклонил голову, коротко шепнул:

—    Не бойся.

Ульяна сбилась с шага, запнулась, и в отчаянии, также шёпотом, ото­звалась:

—    Лучше здесь помереть, чем на этап вернуться. Ты иди, Агафон, а я упаду и пусть пристрелит.

—    Не дури! — Агафон встряхнул её за плечо и громко, в полный голос пригрозил: — Я тебе так лягу — костей не соберёшь! Шевели ногами!

Мужик с ружьём, шедший сзади, молчал. Но нетрудно было догадаться, что весь разговор, даже когда шептались, он прекрасно слышал.

Чернолесье и валежник под ногами внезапно кончились и сменились мяг­ким покровом мха в низине. Дальше пошёл подъём на сухой увал, по гребню которого тянулась посреди молодого ельника узкая, едва различимая тропка.

—    Направо поворачивай! — последовал грозный окрик.

Повернули, двинулись по тропинке. Скоро тропинка соскользнула с вер­хушки увала вниз, и перед глазами внезапно, будто из-под земли выскочи­ла, возникла заимка: глухой заплот, такие же глухие ворота, а дальше, за ними, — приземистая изба с почерневшей крышей.

—    Ворота открывай! — приказал рыжебородый мужик.

Ворота от старости провисли и открылись, царапая землю, со скрипом. Агафон пропустил вперёд Ульяну, шагнул следом за ней и споткнулся, за­мер на месте: под заплотом, развалившись в полный рост и задрав вверх все четыре лапы, покачивался из стороны в сторону, лежа на спине, матёрый медведь. На скрип ворот и на людей, которые вошли в ограду, он даже ухом

не пошевелил, продолжал покачиваться и негромко урчал, видимо, выражая полное своё удовольствие. Агафон резко качнулся, заслоняя Ульяну, но му­жик, увидев это, предупредил:

—    Не шарахайся! Он не любит у меня, кто суетится, он степенных ува­жает, неспешных. Идите в избу.

Поднялись на крыльцо, миновали сени, и вот изба, в которой не име­лось ни перегородок, ни лавок; возле стола, сколоченного из толстых плах, стояли две берёзовые чурки. На одну из них мужик по-хозяйски сел, поло­жил на колени ружьё, прищурился, словно в глаза ему слепило солнце, и принялся рассматривать Агафона и Ульяну. Молчал и толстыми, грязны­ми ногтями постукивал по деревянному прикладу. Весело постукивал, дроб­но, и казалось, что где-то за стенами скачет конь по твёрдому настилу, оз­вучивая копытами свой быстрый ход. Наглядевшись и настучавшись, мужик принялся чесать растопыренной пятернёй бороду, а глаза завёл в потолок, почудилось, что ещё немного, и он заурчит от удовольствия, как медведь, ле­жащий на спине под заплотом. Внезапно мужик вскочил с чурки, будто яго­дицы огнём опалило, и весело крикнул:

—    А чего стоим-то?! Печь не топлена, на столе пусто! Неужели жрать не хотите? Хотите жрать или нет?

—    Да как сказать... — замялся Агафон, который не мог найти верного тона для разговора со странным мужиком. — Оно бы и не мешало, если име­ется, чего на зуб положить...

—    Имеется! — мужик прислонил ружьё к стене и показал пальцем: — Там дрова под печкой и растопка с серянками. Зажигай!

И столь неожиданным был этот переход в его настроении, что Агафон и Ульяна даже растерялись. А мужик тем временем уже тащил из сеней здо­ровущего неощипанного глухаря, мешок с крупой, охапку зелёного, еще не завядшего слизуна, и всё это делал сноровисто. быстро и весело, словно ис­полнял долгожданную любимую работу.

Скоро в печке загорелись сухие сосновые дрова, в закопченный зев ды­мохода густо потянулся чёрный смолёвый дым, и изба, казавшаяся мрачной и необжитой из-за скудного света пасмурного дня. ожила, повеселела. В чу­гунке забулькала вода, Агафон ошпарил глухаря кипятком и принялся его ощипывать. Ульяна нашла тряпку, вымыла полы, и мужик, осторожно на­ступая на чистые половицы, удивлённо покачивал головой, словно узрел у себя под ногами диковинную невидаль. Агафон дёргал глухариные перья, отфыркивался от летящего пуха, а сам украдкой наблюдал за мужиком, по­глядывал и на ружьё, прислонённое к стене. Один из таких взглядов мужик успел перехватить и спокойно, даже чуть насмешливо сообщил:

—    Заряда-то в нём нету. Кончились у меня заряды, вот последний ос­тавался, и тот на глухаря потратил. А во двор без меня — ни ногой! Иван Иваныч не даст и на крыльцо выйти — порвёт!

Намёк был понятный — даже думки не держите, чтобы без разрешения хозяина из избы вырваться. Но зачем же тогда он привёл их к себе, зачем собирается кормить и даже вроде бы радуется лёгкой суете и общему заде­лью? Не понимал этого Агафон, не мог найти разгадку, а когда чего-то не понимал, его обычная каторжанская настороженность многократно возраста­ла, и он продолжал неотрывно следить за мужиком, стараясь теперь, чтобы тот не перехватил его взгляд.

Хозяин в очередной раз сбегал в сени и притащил большую головку са­хара, положил её на стол и сообщил:

—    Чай будем пить! Вот супчику из глухаря похлебаем, тогда и чаёвни­чать начнём, тогда у нас и разговор сочинится.

Ульяна за хлопотами и от печного жара разрумянилась, ещё сильнее по­хорошела, и Агафон, изредка взглядывая на неё, обмирал от пронзительного нежного чувства, которое пресекало дыхание.

Суп сварился, чугун стоял теперь на середине стола, и все по очереди тянулись к нему деревянными ложками — крепко всё-таки проголодались.

Выхлебали до самого донышка, Ульяна в том же чугуне накипятила воду, и принялись за чай. Вот тогда, наколов ножом сахара и разделив кусочки на три части, мужик завёл, как и обещал, разговор. Странный, надо ска­зать, разговор:

—    Вот скажите мне, чего человек на земле ищет? Всё он чего-то бега­ет, мельтешит, паскудит, врёт, изворачивается, как змея под вилами, а за­чем он это творит, если знает, что в конце концов крышка ждет от гроба? От крышки не увернёшься, не перехитришь её. А?

—    Это как повезёт, — усмехнулся Агафон, — другой раз ни гроба, ни крышки нет, так закапывают, а случается и совсем худо — бросят зве­рью на поживу, а кости после ветер раздует.

—    Ну, ладно, — согласился мужик, — пускай без крышки. Конец-то всё равно один! А?

—    Понять я тебя не пойму, милый человек. Какие тебе ответы давать, если спрашиваешь про то, чего я не знаю, — Агафон отхлебнул чаю и за­молчал; он, действительно, не знал, что ему следует отвечать, старался лишь соблюдать осторожность, чтобы не рассердить мужика.

—    Сермяжные вы люди, — искренне огорчился хозяин, — я-то надеял­ся, что отведу душу, а вы — как все! Дальше носа рассуждать не можете. Когда с этапа-то сбежали? Давно? И куда направлялись? Только врать не вздумайте, я на сажень под землю вижу.

Помолчал Агафон, раздумывая, и решил, что нет сейчас смысла врать, сочиняя какую-нибудь небывальщину, глаз-то у мужика намётанный, сразу догадался, что они с этапа сбежали, хотя и были они сейчас обряжены не в арестантские халаты, а в одежонку вполне справную, пусть и потрёпан­ную, какую удалось своровать в деревнях, мимо которых пробирались. Ре­шив так, он не стал таиться, честно рассказал мужику, как оказались они с Ульяной на одной цепи, как помог им внезапный вихрь избавиться от му­чителя Грунькина и что идут они сейчас без всякой цели и даже не знают, где остановятся.

Слушал мужик с интересом, а когда выслушал, представился:

—    Меня Кондратом зовут, а прозвище у меня — Умник. Я оттуда же, с тракта, сбежал, правда, давно это было, как-нибудь расскажу. Вижу, что врать не стали, это мне глянется, когда по-честному. А что пути своего не знаете — тоже хорошо. Я вам свой путь скажу — не отказывайтесь. Друго­го вам никто не предложит.