Мария Скрягина. «Бутырка»

Чай был горячим. Аглая отодвинула пластиковый стаканчик, ждала, пока остынет. Вероника цедила коктейль через трубочку. Не виделись давно, а разговор не клеился. Вдруг  приятельница оживилась, вспомнила что-то.

— А ты слышала, Егора посадили?
— Какого Егора? Нашего?
— Ну да, вашего.
— Подожди, за что?
— Что-то политическое. Митинг с плакатами, против власти. Вышли на площадь, их там и сцапали. Вломили, дело шьют.
— Ты ничего не путаешь? Егор? Митинг? Он же работал дизайнером в какой-то модной конторе, преуспевал, купил квартиру.
— Мать, такое ни с чем не спутаешь. Сидит. В этой, как ее, Бутырке.

Еще сегодня днем все было, как обычно: выступила на конференции с докладом, кофе-брейк — кофе как будто из желудей, суховатые булочки, тонкое, ломкое печенье. Поминают то Шеллинга, то Шопенгауэра, а кто-то — Ханну Арендт. Снова в зал заседаний. Зябко — толком не топят, и она так рада, когда последний выступающий соблюдает регламент. Потом дорога до метро сквозь большой, нескончаемый парк — с философами из Питера и Нижнего, и все разговоры снова упираются в тему конференции: свобода, свобода, свобода. Уже в вагоне, сквозь громыхание состава, ее застал звонок Вероники, бывшей соседки, давным-давно уехавшей за счастьем в Москву и неплохо устроившейся. Нужно было передать ей документы от матери. «Кофе попьем?» На самом деле уже не хочется никакого кофе, бесед, вопросов. Остаться бы одной. Отдохнуть от свистопляски последних дней, судорожных сборов, дороги. Нервного напряжения перед выступлением. Неожиданно свалившейся за долгие годы отсутствия Москвы. Но — документы, она же обещала. Соглашается. Едет. И слышит эту странную новость, будто из дурного сна. И не может сообразить, а как теперь быть?

— Вера Александровна! Это Аглая.
— Здравствуй, милая! Рада тебя слышать. Ты где сейчас?
— В Москве. Я узнала только что, про Егора. Ничего не понимаю, как так? Это ошибка какая-то?
— Нет. Не ошибка. Это двести восемьдесят вторая статья. Все очень серьезно. Но я не могу так, по телефону... А ты еще долго в Москве?
— Билет на послезавтра. Со следующей недели у меня лекции.
— Лекции... Молодчина, не бросила это гиблое дело. Только не увидимся.
— Вера Александровна, чем Егору помочь?
— Я наняла адвоката. Будет вытаскивать. Пока идет следствие, потом будет суд.
Если суд не оправдает, сядет в колонию, — она помолчала. — Мой сын — в колонию, представляешь?
- Не представляю, дорогая Вера Александровна.

И, главное, времени в обрез. Аглая попыталась дозвониться до Миши. Но все его телефоны из старой записной книжки — аккуратно записанные в ряд и зачеркнутые — молчали. В квартире родителей тоже никто не отвечал. Кто-то скидывал ей телефон Кирилла, но она никогда прежде ему не звонила. С тех самых пор. За целых десять лет. Договорились на встречу в каком-то японском ресторане, где Кирилл был завсегдатаем. Причудливые иероглифы на вывеске, бамбук, картины тонкой кистью. Почти все места заняты. «Я буду под пальмой у окна». Точно, ждет. Темно-синий костюм, небесного цвета галстук, модная стрижка — весь как с картинки. И, глядя на него, она внезапно ощущает свою провинциальность, как толстую неказистую шкуру. И, наверное, заливается румянцем от этой мысли.

— Почему мне никто ничего не рассказал?
— Аглай, ну каждый понадеялся на другого. Да и что ты можешь сделать?
— А ты? У тебя же есть выходы? Если передачу снять?
— Ну, какие там выходы... Да и представь, сколько людей сидит в стране. И о каждом программу делать? Абсурд? Абсурд! Ты успокойся. Главное — успокоиться. Адвоката наняли, дело движется. А что ты так переживаешь за Егора? У вас же с ним вроде ничего не было, или я что-то упустил?
— Кирилл, ну что ты такое несешь? И так тошно.
— Просто непонятно. Приехала, суетишься, панику нагоняешь.
— Он же твой товарищ. Вспомни, как тебе помогал тогда? Мог бы тоже — забить.
Мы что теперь — чужие друг другу? Не нужен больше человек, и можно забыть о нем, притвориться, что ты его не знаешь?
— Блин, ну я что, этот долг теперь до пенсии отдавать буду? Он помог, потому что он такой. Он умеет. Я не умею. Вот такая прагматичная свинья. И вообще, тут другая ситуация. Политика, экстремизм. Он понимал, во что ввязывается. Это не значит, что автоматом надо втягивать всех нас. Я не хочу иметь к этому никакого отношения. У меня семья, дети, работа, своя жизнь, в конце концов. Он хочет этим заниматься — пусть. Но если призываешь к бунту, подрываешь государственные устои — будь добр ответить. Порядок надо поддерживать. И так посмотри, что кругом творится.
— Он прежде всего твой друг, ведь так? Старый, уже не нужный, но друг. А уже потом преступник.
— Ну, какой он мне друг, заладила свое. Да, вместе квартиру снимали. Но мы ее десять лет назад снимали. Десять! И что, я сейчас должен все бросить и заниматься Егором? То есть вот все дела на хрен, побоку? Как была ты не от мира сего, так и осталась. Как ребенок, ей-богу. Что не ешь-то ничего? Завелась! Успокойся, покушай. Выкрутится твой Егор. Вера Александровна там хлопочет. Матери, они знаешь какие — горы свернут. А у тебя, между прочим, какой-то детский подход, белое-черное, черное-белое. Да, это не так замечательно — в тюрьме сидеть. Но и тут есть свои плюсы. Подумай сама, кто он был? Один из миллиона художников. А выйдет — уже человек с биографией. Вот в ЖЖ о нем написали, в оппозиционной газете. Чем плохо? Засветится в медиа, потом это монетизирует. Для карьеры полезно. Аглая смотрела, как он ест этот странно пахнущий суп, подцепляет ловко палочками склизкие роллы. Как бы японская еда. Все в этом городе как бы — ненастоящее, клон, симулякр, пародия. И люди — вроде бы снаружи все как надо, две руки, две руки, две ноги. А заглянешь внутрь — не человеческие, а поистине дьявольские бездны. Захотелось плеснуть ему в лицо стакан воды. Окатить, очистить, смыть наваждение. Он жевал креветку и улыбался.

— Да, ты именно свинья, Лавилов!
— Детка, пройдет время, и ты поймешь, как я был прав!

Хотелось на свежий воздух. Пахло иноземными специями, и запах был не из неприятных.