Елизавета Александрова-Зорина. Повесть «Развилка»

Николай-угодник вынырнул из темноты, сложив два пальца в крестном знамении, и чьи-то проворные грубые руки стянули с Баграмова брюки. «Господи, помилуй, Господи, помилуй…» — обжигая горячим дыханием, шептали ему в ухо и мазали лицо чем-то пахучим и липким, рисуя на лбу и щеках кресты. Баграмов вскрикнул и очнулся, голым, на постели, и над ним, причитая, хлопотала Василиса, которая подносила к его лицу мятую картонную иконку.

Живой? — приблизившись, прошептала она, и Баграмов, — закатив глаза, опять потерял сознание.

Обхватив за талию, Василиса поволокла его в кухню, где стоял гигантский медный таз с высокими стенками, похожий на детскую ванну. Кое-как усадив в него Баграмова, она отхлестала его по щекам: «Очнись, очнись!» — и плеснула из ведра горячей воды. Тысячи мелких иголок вонзились в тело, и ему стало больно и щекотно, только ноги по-прежнему не чувствовались, словно ниже пояса у него ничего не было.

В доме было темно, тускло горели расставленные повсюду свечи, которые отбрасывали вокруг себя красные блики, а Баграмов, замерев, смотрел, как над ним мечутся гигантские тени, проступающие на стенах и потолке. Женщина нависла над тазом, и растрепанные рыжие космы упали ему на лицо, а Баграмов со страхом подумал: «Ведьма!» Все вокруг казалось ему зловещим и пугающим и хотелось, как ребенку, заплакать, спрятавшись под кроватью. Василиса поднесла свечу к его телу, оглядела, поцокав языком, и воткнула свечу в щель между бревнами, закрепив ее, чтобы она не упала. Воск, стекая по свече, капал на пол, а Баграмов представил, будто участвует в каком-то диком старинном ритуале, и, не зная слов ни одной молитвы, зашептал только: «Господи, Господи…» — с перепугу обещая Богу, в которого не верил, ходить в церковь каждое воскресенье, если только тот вытащит его из этой передряги.

Опять лектричество выключили, — — сказала Василиса, проглотив бук­-
ву «э». — Такое бывает, выключат, а потом включат. Месяцами порой в потемках сидим, пока аварийка не подсобит.

«Аварийка, господи ты боже мой. Черт-те что мерещится», — выдохнул Баграмов, закатив глаза. Ведра с кипятком грелись на печи, и женщина, сняв одно, плеснула воду в таз.

Отморозил, поди, ваньку-встаньку? — смешно вытянув губы, — просипела Василиса, и он стиснул зубы.

От горячей воды зашумело в висках, а обмороженные пальцы, опухшие и побелевшие, словно из них ушла вся кровь, заныли от боли. Женщина, закатав рукава, мяла и щипала его ноги, гладила в паху, водила костяшками пальцем по ребрам, и Баграмов наконец-то вновь почувствовал себя в своем теле. Она поднесла к его рту бутыль с мутной жидкостью, и он не успел спросить, что в ней, как она, ударив его по зубам бутылочным горлышком, заставила сделать большой глоток. Внутри обожгло, а рот засаднило от боли, и он попытался увернуться, но Василиса, положив руку на затылок, крепко держала его голову, заставляя пить.

Мог ведь замерзнуть, — с укоризной сказала она, улыбаясь — огромным ртом, и Баграмов только сейчас разглядел, что кожа у нее белая-белая, но покрытая родимыми пятнами, словно ржавчиной.

Ему хотелось ударить ее, но тело не слушалось, а она все гладила и гладила его, запуская руки так глубоко, что, зажмурившись, он застонал. Он быстро захмелел, и к горлу подкатывал беспричинный смех, хотя ему было совсем не смешно. Перед глазами все поплыло, так что стены запрыгали, окна прищурились, а потолок норовил упасть на пол, прихлопнув Баграмова, словно муху.

— Кто это стучится? — пьяно протянул он, вновь услышав странный стук.

— Да то козы, — пожала она плечами, растирая и разминая его так сильно, что он испугался, как бы она не сломала ему ключицу. — Устали, побегать же хочется, вот и перетаптываются. А ты б на их месте не перетаптывался?

— А стонет кто? — не поверив, замотал головой Баграмов и указал туда, откуда слышал таинственные звуки.

— Ох и чудной ты. — Она поцеловала его в макушку и, смутившись, отпрянула. — Да кто стонет-то? Сарай там, козы, куры, гуси. Что, гусей никогда не видал? — закричала она, разозлившись.

Василиса отхлебнула из бутылки и протянула Баграмову, но он, поморщившись, стиснул зубы.

Пей, лекарство, — грубо сказала она. — Да пей же, — самогон это.

Он шумно выдохнул и сделал еще глоток. Его затошнило, и он уткнулся лицом в ее мягкую потную грудь. Она вытащила его из таза, положив на разложенную на полу тряпку, обтерла, высушила полотенцем волосы и, взвалив на плечи, словно тюк, поволокла в спальню. Уронив на постель, натерла его пахучей мазью из сосновых иголок, обернула пуховым платком, надела свою кофту, которая болталась на нем мешком, и накрыла двумя одеялами.

А где твой муж, безумная ты женщина? — проваливаясь в сон, — прошептал Баграмов, вспомнив мужские сапоги, стоявшие в сенях. — Муж твой где? — повторил он и, сорвавшись будто в пропасть, полетел в темноту. 

Что-то тяжелое давило на грудь, словно он был придавлен могильной плитой, и, очнувшись, Баграмов увидел спящую Василису, прильнувшую к нему. Она была голая, толстая и теплая, как свежеиспеченный хлеб, и Баграмов осторожно, стараясь не разбудить, переложил ее голову со своей груди на подушку и осторожно убрал ее ляжку, лежавшую на его бедре. Выскользнув из-под одеяла, он спешно оделся, на ходу натянув дубленку, а когда выбежал за калитку, вслед ему донеслось: «Тебе же нельзя!»

По дороге встретилась Зина, улыбнувшись, подмигнула.

Ты что же, жить с нами будешь? — крикнула она и, не — дождавшись ответа, пошла дальше, волоча за собой санки, груженные фанерными досками.

Баграмов огляделся. Среди домов, как гнилые зубы, торчали брошенные полуразвалившиеся избы с прогнившими крышами, упавшими оградами, пустыми окнами, в которых можно было разглядеть занесенные снегом комнаты. Из-за забора на него таращился желтый сморщенный старик, сжимавший зубами дымившую самокрутку, а у колонки опять стояла старуха, наполнявшая водой свой бидон, такой большой, что старуха могла бы и сама уместиться в нем. Между домами тянулась дорога к оврагу, а на другой стороне ютилось кладбище, где на белом снегу чернели кресты, которые кренились друг другу, как старые приятели, и над ними высилась деревянная часовенка без купола и креста.

Где ближайший город? Или деревня? — спросил он старуху, — но та не ответила. — Эй, старая, слышишь меня? — затряс он ее так сильно, что едва не вытряс старухину душу. — Как выбраться отсюда?

Она не ответила, только воткнула в него, словно нож, злую ухмылку и, вырвавшись, поволокла свой бидон. А старик, выдыхая дым ноздрями, засмеялся, и его смех был похож на плач.

Кабы мы знали, как отсюда выбраться, да разве ж мы бы тут — жили?

Ну а если скорую нужно вызвать? —

Да кому мы нужны? Зимой заносы, летом колчки, даже люлька не — проедет. А если совсем невмоготу, тащимся до развилки, там нас и подбирают.

«Старый дурак», — сплюнул под ноги Баграмов и пошел к таксофону, перед которым снег уже был изрядно вытоптан. Он снял трубку, набрав службу спасения, ударил по телефону, подергал рычаг — но телефон молчал. Баграмов провел рукой по проводу, и сердце, оборвавшись, упало в живот. Провод был перерезан.

Вернись домой! — запыхавшись от бега, закричала Василиса. — Нельзя тебе!

Отшатнувшись от нее, Баграмов бросился прочь, но она не отставала, а ко­гда, остановившись, он развел руками, мол, чего тебе нужно, причитая, повисла на нем.

Ты хоть знаешь, сколько ты спал? Три дня, в жару, — в бреду, думала помрешь… Вернись домой.

Какой еще дом? — Он ударил ее кулаком, разбив губу в кровь, — и она, охнув, прижала рукав ко рту.

Баграмов побежал к дому широкоплечей Зины, долго колотился в калитку и, прильнув к ней, слушал, как заливалась лаем лохматая собака, которая металась у забора, звеня налипшими на шерсти сосульками. Женщина отодвинула заслонку, и в квадратном окошке, вырезанном в калитке, появилось ее лицо: сначала глаз, хитрый, с прищуром, потом обветренный рот.

Тебе чего? Чего надо? —

Зайти можно? —

Зина отперла калитку и, выглянув на улицу, отступила, приглашая Баграмова внутрь, а Василиса переминалась в стороне, не решаясь подойти ближе.

Ну заходи… —

В доме были низкие потолки, до которых можно было легко дотянуться, и маленькие окошки, почти не пропускавшие свет. Но в кухне было уютно и чисто, печка побелена, пол застелен дорожками, смастеренными из старых тряпок, а на столе лежала скатерть, вышитая гладью.

Хорошо тут у тебя, — сказал Баграмов. —

Муж любит, чтоб было несорно, капризный он у меня. —

На стене висели фотографии в рамках, в углу темнели иконы, а из кастрюли, приподняв крышку, скалилась свиная голова. Над дверью он заметил нож, такой же, как в доме Василисы, и, ткнув в него пальцем, спросил:

Зачем это? —

От Василиски, — помолчав, сказала Зина. — От ее черного — глаза.

От чего? От сглаза, что ли? — не понял Баграмов. —

Да она как пройдет мимо моего дома, у меня куры дохнут. —

Баграмов потер виски.

А в сарай подкинула мне иголки, в сено, я случайно — нашла. И у меня в тот день свинок помер.

Как мне отсюда выбраться? — спросил Баграмов, но Зина не — успокаивалась.

А все потому, что у меня муж есть, а у ней нет. — Вот и ненавидит меня, ведьма.

Как мне выбраться отсюда? — разозлился Баграмов. —

Женщина хмыкнула, оглядев его с ног до головы.

Деньги есть? —

Баграмов вспомнил о сумке, которая, похоже, осталась в машине, и развел руками.

А чем расплачиваться будешь? — Она показала пальцем на — губы, сложив их для поцелуя.

Он сделал шаг, неловко попытавшись обнять ее, и Зина, запрокинув голову, расхохоталась.

Ой, да нужны мне твои поцелуи, — подвывала она, трясясь — всем телом. — Чё я, девка молодая? — А потом, оборвав смех, посмотрела на него, скривившись. — Муж у меня есть, понял? Работает, в Москве. Вернется, так тебе наваляет!

Баграмов опустился на табуретку и стал разглядывать ободранную руку, покрывшуюся кровяной коркой. Краем глаза он заметил старуху, подглядывавщую за ним из-за занавески, и, встав, хотел поздороваться, но та мышью шмыгнула в комнату.

На неделе шарабан приедет, с продуктами. — Зина поставила — на стол стакан и плеснула в него самогон. — Почтальон будет, мож, батюшка. Хлеб привезут, вещи всякие. Попроси, захватят тебя с собой, вот только без денег они ничего не сделают, разве что дорогу покажут. Но сам пешком не дойдешь, замерзнешь. Да и куда идти…

Протянув стакан Баграмову, она посмотрела исподлобья, сложив рот в кривой ухмылке.

И откуда ты тут взялся такой, доходяга? — спросила она, — когда Баграмов, выдохнув, выпил, осилив только половину.

«И то верно, доходяга», — думал он, закрывая за собой калитку, и дал зарок, вернувшись домой, отыскать абонемент в спортивный зал, который купил полгода назад, но так ни разу и не воспользовался.