Елена Чижова. «Город, написанный по памяти»

В блокадной памяти смерть обозначена голодом и холодом. Их сочетание — особое агрегатное состояние, не имеющее ни конца ни начала. Еще вчера тебе представлялось, будто ты не голодаешь, а подголадываешь. И вдруг оказывается: никакого «вчера» нет. Как нет ни позавчера, ни завтра. Голод — жизнь, выпавшая из хронотопа.

Время движется еле слышно, будто стрелки часов, завороженные звуком метронома, впали в анабиоз. Из анабиоза они выходят на время приема пищи, когда время стреми­тельно тает — с каждым проглоченным довеском, корочкой или мякишем, с каждой порцией каши или супа, с каждой чисто-начисто вылизанной тарелкой...

Голод подступал медленно, тихими стопами. Первые свидетельства о нехватке про­довольствия датируются последними числами сентября.

«Сентябрь выдался холодным. Я помню, мы ходили в пальто. У Женьки (младшей дочери тети Насти Каковкиной. — Е. Ч.) шарф был завязан. Первого сентября я как обычно пошла в школу. Недели через две школу закрыли».

На военной карте начало ленинградской блокады выглядит так: 8 сентября про­тивник вышел к Ладожскому озеру и, захватив Шлиссельбург, блокировал Ленинград с суши. Разорваны все железнодорожные и автомобильные коммуникации. С севера город блокируют финские войска. Рубеж, на котором они стоят: государственная грани­ца 1939 года — разделявшая СССР и Финляндию накануне Советско-финской войны. Общая площадь, взятая в кольцо: 5000 квадратных километров, включая пригороды.

У детской блокадной памяти свои рубежи и ориентиры.

8 сентября случилась первая «настоящая» бомбежка. Теперь мама все чаще гостит у бабушки Дуни. Дома оставаться страшно: то, что летом виделось игрой, кажет свою гнусную изнанку.

«В бабушкином доме был магазин сувениров. В сентябре, перед самой блокадой, я купила слоников. Из мраморной крошки. И еще карты. Зимой я в них играла. Сама с собой. Или перечитывала журнальные рецепты. Очень хотелось есть».

Между «очень хотелось» и алиментарной дистрофией (медицинский справочник приводит и другое название: но язык не поворачивается его произнести) стоят страшные блокадные вопросы.

Поставить можно — решить нельзя.

Первый и главный: о карточках. А если прямо: о селекции.

В послевоенной историографии это слово закрепилось за фашистским режимом, где отбор, как правило, осуществлялся по расовому принципу. У советской власти принципы социальные, но приносить в жертву живых людей ей тоже не привыкать.

Первые жертвы — беженцы из Ленинградской области. В город они хлынули осе­нью сорок первого. Десятки тысяч. Кто-то пришел пешком, другие на телегах: с детьми, с дряхлыми стариками. Некоторые вели за собой скот. (Плач измученных детей и рев голодных коров — один из начальных звуков блокадного ада, потому и запомнился.) Если не случится чуда, эти люди, не имеющие ленинградской прописки, очень скоро умрут.

На другом полюсе блокадной судьбы — новое привилегированное сословие: от обитателей Смольного до видных деятелей НКВД. Эта «категория граждан» пользуется литерными пайками. Для них открыты и спецстоловые. Простым ленинградцам доступ туда заказан.

Простые — от мала до велика — распределены на 4 категории: I — рабочие и ИТР; II — служащие; III — иждивенцы: IV — дети (до 12 лет). Три последние категории, если мерить индивидуальными выдачами декабря-января, заведомо обречены.

В действительности алгоритм выживания сложнее: многое (далеко не всё) зависело от сочетания категорий в каждой отдельно взятой семье. Двое рабочих и ребенок; ра­бочий и иждивенец — такие сочетания (при условии, что хлеб делится поровну) дают шансов больше. Инвалид II (нерабочей) группы и ребенок, а то и двое-трое — шансов практически никаких. Матери, оказавшиеся перед нечеловеческим выбором: кого из детей кормить, — как правило, из таких семей.

Впрочем, случались и чудеса — когда какой-нибудь незнакомый капитан (майор, лейтенант — в легендах блокадного времени воинские звания ангелов-спасителей раз­нятся, однако высших чинов, соответствующих престолам и властям, среди них нет) вдруг — этому русскому слову, обыкновенно означающему беду, за редкие блокадные чудеса простится многое, — открывает вещь-мешок и достает буханку хлеба, ничего не требуя взамен; или в сумке — которую до этого, кажется, уже раз сто прощупывали и перетряхивали, — но вот же она, конфета, завалившаяся за подкладку. (Ленинградцы знают: даже считанные граммы сладкого могли остановить необратимый процесс.)

Но общее правило такое: чтобы выжить, надо что-то предпринять.

В блокадном Ленинграде этих способов не так уж много. Некоторые из них противо­речат «довоенной» морали, но этический аспект я, не пережившая смертного времени, заведомо оставляю в стороне.

Там, а вернее, по другую сторону от ленинградского смертного человечества, остают­ся те, кто по роду службы связан с распределением продуктов, чьи лица, «розовые, лос­нящиеся отжйра», описаны в блокадных дневниках. Весной 1942-го ленинградцы узнают их с первого взгляда — задолго до Страшного Суда. Под прицел тяжких, словно из-под земли идущих, взглядов попадают и без вины виноватые: прилетевшие с Большой земли по служебным надобностям — им, не носящим примет близкого исхода (несгоняемых отеков, иссохших древообразных скул, истончившейся сверх предела кожи: кажется, тронь пальцем, порвешь), хоть на улицу не выходи.

Но я — не о них, а о способах выживания.

Черные рынки. Все, что до войны считалось ценным, можно обменять на еду: золото, вещи — свои или соседские, если соседи умерли либо успели уехать.

Помойки — больничные и столовские, куда по вечерам выносят бачки с отходами: для дистрофиков, живущих по соседству, картофельные очистки — манна небесная.

Грузовики с хлебом — когда на них бросается голодная толпа. В сводках НКВД такие случаи зафиксированы. Наряду с разграблением булочных они приходятся на первые числа января², когда в течение нескольких дней карточки не отоваривали вовсе (притом что на другом берегу Ладоги скопились тысячи тонн продуктов, но власти с доставкой не справляются), и на третью январскую декаду, когда мука в городе была, однако хлеб не выпекали — от чудовищного мороза полопались трубы: хлебозаводы стоят без воды.

Утаивание карточек — выморочные карточки полагается сдавать в домоуправление, но родственники шли на риск.

Мародерство — квартирное и уличное: покойников не только обшаривали (в поисках денег и карточек), но и раздевали. Особенно ценилась обувь: нередки случаи.