Дмитрий Долинин. Повесть «Иллюстратор»
Спасительница Ванда, полуполька, полулитовка, явилась в Питонову жизнь когда он наконец собрался заглянуть в новый роман, о котором уже чуть ли не полтора года гудели все вокруг. Устроился в зале Публички и не смог оторваться от журнальной книжки, пока не дочитал до конца, наглухо погрузившись в перипетии сюжета и придуманных судеб. За ними, как можно было догадаться, просвечивали осколки судеб настоящих. Роман недлинный, прочел часа за два, и — отдых в курилке, чтобы потом снова пролистать текст.
В дыму — библиотечные бородачи, очкарики, филологические барышни, тихий разговор. Сигарета. В голове только что прочитанное: вроде бы ничего особенного, обычные отечественные бытовые дела, обычные учрежденческие склоки и интриги, обычные юношеские страсти. Но, кажется, за всем этим по воле автора присутствует чья-то судьбами управляющая могучая рука. Вернее, две руки. Одна — того верховного Судии, кто ведает всем и всеми, а другая — рука государства, злобного, грозного и непредсказуемого. Государство нигде не названо прямо — цензура не дремлет, но его грозная тень, готовая унизить, раздавить, уничтожить, нависает над всеми персонажами. И, может быть, именно то, что обе страшные силы припрятаны автором в глуби, сообщает повествованию особенную тревожную мощь.
В пачке «БТ» — последняя сигарета. Вытащил, не глядя, прикурил да вдруг закашлялся: не с того конца зажег. Фильтр горел вонючим, едким огнем. Неловко рванул сигарету изо рта, сломал. Кашлял громко. На него смотрели. Запустил обломки в урну, пролетев метра три, они точно попали в очко. Усмехаясь, оглянулся направо, налево. Замер. Женщина. Сидит, оказывается, на скамье рядом со мной. Лицо: что говорит, о чем сообщает? Поди пойми. Загудело внутри, пронзило — мой человек. Эта женщина мне нужна. Но ведь ничего особенного. Не красавица, но как-то по-особому мила. Барышня из романа? У той добрые губы, голубые добрые глаза. Тут глаза не голубые. Добрые? Может быть. Зеленые. Хаки. Воспоминание о прошлых жизнях? Когда-то были вместе, пребывая в иных мирах, расстались, а теперь вдруг встретились?
- Вы не угостите меня сигаретой? — спросил он, как бы виновато усмехнувшись. — Видите, что получилось.
- Пожалуйста. Вы очень меткий, — сказала она, протягивая ему пачку.
- Еле уловимый ее акцент просто и естественно соединился с беглой улыбкой.
Поговорили о том, кто что читает. Роман, который читал Питон, она прочла полгода назад, а сейчас собирала материалы для диссертации о Юргисе Балтрушайтисе, литовско-русском поэте начала века. В Литве после войны многие документы пропали, но, как ни странно, сохранились в Ленинграде. Пока болтали, он ее уже как бы срисовал. В фас лицо почти круглое, чуть удлиненное, нос прямой и короткий. Крестьянка. А профиль четкий, и заметна небольшая горбинка на носу. Аристократка. Сильная воля. Руки опять же крестьянские, пальцы недлинные, кисть широкая.
- А пойдемте отсюда, — сказал он. — Погуляем.
- С вами? Вдвоем? — отвернулась, будто размышляя, опять — повернулась к нему и встала. — Идем.
Оказалась стройной, ростом чуть ниже Питона, ноги, правда, не слишком длинные, но ведь не манекенщица. Шли по Невскому в сторону Адмиралтейства. Было около девяти вечера, июнь, низкое оранжевое солнце еще не закатилось, светило вдоль проспекта и, слепя, било прямо в лицо, отчего все встречные превращались в темно-синие невнятные силуэты. Кажется, что мы вдвоем спрятаны в каком-то отделенном от всего мира прозрачном передвижном коконе, а перед нами разыгрывает свою мистерию театр теней, посылая навстречу сотни безликих марионеток. Вдруг взял ее за руку. Не отняла, ее ладонь удобно поместилась в его руке.
- Пора поесть. И выпить, как вы думаете? — сказал Питон.
- Можно.
В «Лягушатник» не попасть, очередь. Свернули на Желябова. В «Гастрономе» нет колбасы, нет сыра. Зато есть спиртное. Питон купил за 4,12 бутылку коньяку и батон в булочной по соседству. С давних времен знал он поблизости одну уютную точку, где можно спокойно посидеть и выпить, если не занята она другими любителями отдыха на пленэре. Пересекли Невский, двинулись по Плеханова, свернули в переулок. Зашли во двор, мощенный древним булыжником, через арку — в другой, а потом сквозь проем в каменном заборе — в третий. Когда-то юный Петя, еще не Питон, бывал в этом дворе, поднимался по лестнице в тайную мастерскую, берлогу неких своих старших приятелей. Тут торчит высокий облезлый брандмауэр, возле него хилые деревца, а под ними две скамейки, повернутые лицом друг к другу. Уютное местечко, отдельный кабинет, слава богу, свободный. Уселись визави. Питон откупорил бутылку, протянул.
- Начинай. За знакомство. Тебя как звать?
- А вас?
- Ха! Я ведь не представился. Я — Петр. Художник.
- Я так и подумала, что художник, краской пахнете. Я — Ванда.
- Красиво! Давай на ты?
- Так скоро? Вы же меня старше.
- Ну, не намного. Лет на десять всего-то. Пей.
- Она глотнула, протянула бутылку ему. Он тоже отпил немного.
- Брудершафт?
- Возможно, — сказала она, наклонилась, потянулась к нему — и легко, будто птица клюнула, поцеловала его в щеку.
Он коснулся губами ее виска. Поставил бутылку на землю, пересел на скамейку к Ванде, обнял ее за плечи, привлек к себе. Поцелуй получился долгим.
Рассказывали о себе, выпивали, ломали батон, закусывали, целовались. В России она живет уже лет десять. Не доучилась филологии в Москве, перешла после второго курса на филфак в Ленинграде.
- А почему в Москве не вышло? — спросил Питон.
- Случились некоторые неприятности.
Об этих неприятностях она расскажет ему позже, через пару месяцев. Была вхожа в один диссидентский дом. Вдруг хозяина арестовали и всех, кто в доме бывал, стали таскать на допросы. Вызвали и Ванду. Было ей сказано, что, если она, литовка сраная, не покинет Москву в течение месяца, будет также арестована. Но я же ничего такого не делала, просто в гости приходила! Это не важно, возразил молодой капитан. Будешь сидеть не за антисоветчину, а за наркоманию или, допустим, проституцию. Хочешь? Ясное дело, не хотела и махнула в Ленинград. Так вот все сложилось. Больше ГБ ее не трогал, а Ленинград, Питер очаровал навсегда. Окончила институт и теперь работала в дешевом журнальчике с телевизионными программами, поставляя информацию о театральных и киноновинках…
Бутылка опустела, они вышли на улицу, она держалась за его локоть обеими руками. Долго ловили машину. Прежде чем сесть, спросила:
- Куда мы едем?
- Ко мне.
- Так сразу, — сказала она.
- Мы с тобой давно связаны, — сказал он, слова эти вылетели — сами собой, без участия разума. — Ты еще тогда не родилась. Да и я тоже.
Поехали. Питон положил руку ей на колено, она прикрыла ее своей и спросила:
- А кто у тебя дома?
- Мама.
- Она меня убьет? Выгонит?
- Нет. Она тебя полюбит.
- Она всех ваших дам любит?
- Я года два как один. Развелся. И никого у меня не — было.
- Совпадение, — сказала она. — Я тут тоже как-то разводилась.
Когда приехали, мама Нина уже спала, и Питон подумал, что сегодня выдался на удивление удачный день.
Утром он заворочался, проснулся, а рядом никого. Осмотрелся — Ванда курит у открытого окна. Голубой дымок, просвеченный утренним солнцем, легко вьется кверху. Также солнце, отражаясь широким лучом от стекла распахнутой оконной рамы, обрисовывает Вандины лопатки, ложбину позвоночника, слегка подсвечивает ее растрепанные густые коричневые волосы и все ладное тело. Глаз не отвести, в ее живом облике виделся ему образ нежности и крепости, а также знак чего-то нематериального, того, что называют то ли судьбой, то ли любовью до гробовой доски. Вдруг явилось, что теперь так будет всегда. Не случайно, подумал он, тысячи художников писали женское тело, воплощая в нем нечто высшее, божественное, только прикинувшееся житейским. За дверью зазвонил телефон. Было слышно, как мама Нина взяла трубку, что-то сказала и постучала в дверь. Ванда вздрогнула, испуганно обернулась, засмеялась, прыгнула в постель и накрылась с головой, а Питон, надев трусы, вышел в коридор. Мать протягивала ему телефонную трубку. Он положил ее на рычаг.
- Ты не один? — спросила мать.
- Да. С женой, — ответил он.
- Интересно, — сказала мама Нина. — Познакомишь?
- Позже.
- Не перебери с чувственностью, — докторским тоном сказала — мать. — С твоей-то астенической конституцией…
С тех пор Питон и Ванда не расставались. Мама Нина ее и вправду полюбила. Впрочем, первую Питонову жену она, как сначала казалось Питону, тоже вроде бы любила, но позже он догадался: всего лишь терпела, уважая сыновний выбор. Внешнее дружелюбие маскировало докторскую мудрость: нечего глупому сыну перечить, пусть сам убедится в своей дури. Тем более что все было не так просто. Вероника была очень красива, красива стандартной безупречной красотой, той, когда все красотки похожи друг на друга, но сами они об этой схожести не догадываются и каждая почитает себя солью земли. Ванда другая, и с ней все получилось иначе, по-настоящему. Какая-то в ней светилась милость. Питон заменил словечко «милота» «милостью», и, как он позже догадался, милость вообще-то предназначалась только избранным, а теперь одному Питону. Словечко «милота» ему не нравилось, казалось, что в нем присутствует оттенок пошлости. А двоякий смысл «милости» его устраивал, ибо, казалось ему, Ванда оказала ему именно милость, став в одночасье его подругой…
За несколько лет до своей ранней смерти (осколок в легком дал себя знать) захотел встретиться с Питоном отец. Не виделись они много лет. Федор Антониевич обрюзг, поседел и весь стал каким-то серым, как и подобало в те годы партийному деятелю средних масштабов. Сидели в пустом ресторане под пыльной пальмой, буфетчица то и дело заводила одну и ту же пластинку, радиола пела: «Я люблю тебя, жизнь...», а Федор Антониевич как будто все извинялся за то, что когда-то давно бросил маму Нину и маленького Петю. А потом он, коммунист, заявил, что все в руце Божьей. Вдруг чувствуешь, сказал он, что вот перед тобой человек, для тебя предназначенный, и никуда от этого уже не деться. Высшие силы так спланировали. Это он сказал о своей нынешней жене, Питон его понял и умом почти простил. Как-то так получилось, что сошлись они оба в своих смутных и невнятных верованиях…
Молодожены не хотели пышных традиционных застолий с обязательными тостами. Но все же, чтоб не обижать приятелей и друзей, свадьбу, то есть пьянку, устроили. Но никаких свадебных нарядов: только джинсы, майки. У Ванды майка не простая — зеленая, оттенком ближе к хаки, под цвет глаз и с большой, как бы акварелью нежно намеченной, блекло-пурпурной бабочкой на груди. За несколько часов до сбора гостей православный священник обвенчал на дому католичку Ванду с неуверенным атеистом Питоном, которого предварительно тут же и окрестил в православие. Гостей собралось много, все больше художники. Откуда-то затесались киношники. Через пару часов после начала застолья два кинооператора подрались на кухне, выясняя, кто круче как профессионал: Урусевский или Стораро. Ванда их разнимала. Еще через час молодожены упали на тахту за спиной у гостей и уснули обнявшись.
Проснулись там же и, как были, одетыми. Светло, нет никого, пустота и пестрые мусорные следы кутежа. Окно открыто, на подоконнике ветер шевелит лепестки вчерашних цветов. Где-то вдали в тоске раненого зверя рычит Высоцкий про профиль Сталина на левой груди и Маринку анфас — на правой. На кухне звякают тарелки, мама Нина моет посуду…