Борис Красин. Ненаписанная повесть «Поручик Л»

Мы долго гуляли тогда в ее лачуге — у нее был конфликт с родителями, и она жила в отдельно стоящем маленьком домике в глубине сада, который летом сдавали дачникам. Из большого дома пришла ее старшая сестра с мужем, чуть позже появилась соседка, еще какая-то разбитная девица, работавшая официанткой во Внукове. Когда компания стала расходиться, мы остались втроем — Андрей, Настя и я.

Пили чай с остатками торта, слушали музыку. Колчанов был в ударе, много острил и балагурил, излучал мужественное обаяние, предвкушая радости уединения с хорошенькой девчушкой. Она звонко смеялась, разрумянилась и была похожа на девочку, очаровательную девочку, которая не догадывается о своей красоте или не придает ей значения. И я, забыв о зависти, откровенно любовался ею — столько в ней было женственной прелести, мягкой застенчивости и целомудренной красоты, что, пожалуй, именно тогда мне стали понятны чувства художников и поэтов, восхищавшихся этой красотой и поклонявшихся ей.

В начале двенадцатого, когда я собрался уходить, чтобы оставить Колчанова наедине с его подругой, в дверь постучала ее сестра и попросила сигарету. Андрей вышел к ней на веранду и долго не возвращался. Встревоженная Настя выглянула в дверь и обомлела: мой приятель совершал с ее сестрой таинство любви, пристроив ее в подходящей позиции на столе. Позже он рассказал, что, взяв у него сигарету, Галя подняла руки прикрыть пламя зажигалки, полы ее шубки разошлись, и он увидел, что под шубкой ничего нет. Такого случая мой приятель упустить не мог и, не мешкая, сотворил с ней физическую близость. За этим занятием их и застала оторопевшая Настасья. С мертвенно-побледневшим лицом она сняла с вешалки его куртку, приоткрыв дверь, швырнула ее в темноту веранды и заперла дверь на крючок.

Колчанов снаружи дергал ручку, мычал что-то невразумительное, что-то бубнил, видимо, пытаясь оправдаться, но она с непроницаемым лицом допивала свой чай. Я встал, собираясь уходить, и тут она, не поднимая глаз, попросила меня остаться. И более яркого и сильного чувства у меня не было, пожалуй, за всю жизнь.

Невозможно забыть эти поездки в Переделкино, когда поздним вечером — зимой оступаясь в темноте на узкой тропинке и проваливаясь в снег, — я шел мимо Святого колодца на Чоботовскую аллею, отпирал калитку и, крадучись вдоль забора, чтобы незаметно обойти стороной большой дом, пробирался к ее лачуге, светившей мне теплым светом своего оконца из глубины заснеженного сада. Настя встречала меня тихим русалочьим смехом, протягивала ко мне руки и обнимала так, что у меня подкашивались ноги.

Я обмирал, глядя, как она возится с электроплиткой, готовит завтрак, листает книгу, чтобы показать мне понравившийся стих, — и все это с выражением той кроткой застенчивости, которая делала ее невыразимо пленительной. Иногда, будто стесняясь своих чувств, она поднимала на меня глаза, и в ее взгляде было столько нежности, что нет такого поступка, даже самого безрассудного, который я не совершил бы тогда ради этой девочки, — чувство к ней поглотило меня целиком, лишив воли и способности соображать.

Весной она перешла работать в булочную на Кутузовском проспекте, у Триумфальной арки, стала звонить реже, а когда мы встречались в Москве, дважды приходила на свидания заметно навеселе, отчего казалась мне еще более трогательной и беззащитной. В начале апреля, когда она не появлялась почти неделю, терзаемый самыми мрачными догадками и подозрениями — накануне выяснилось, что она заразила меня триппером, — я поздно вечером отправился в Переделкино, проделал путь до Чоботовской аллеи, а войдя в калитку, в темноте сада не увидел привычного света в ее окне. Отворив дверь лачуги — она никогда не запиралась снаружи, — я обнаружил, что ее дом пуст и не протоплен. Совершенно убитый, я поплелся обратно к станции.

А через день она как ни в чем не бывало позвонила мне опять. Насчет триппера, чуть смутившись и глядя на меня невинными глазами, она лепетала, что этого не может быть, здесь какое-то недоразумение, ошибка, должно быть, я что-то перепутал или неправильно понял, во всяком случае, она тут ни при чем. И я готов был малодушно поверить, что она не врет, хотя знал наверняка: никаких других причин для этого бесславного недуга у меня не было и быть не могло.

И снова какое-то время все было по-прежнему: в маленькой уютной комнатке горели свечи, в печурке потрескивал огонь, из магнитофона приглушенно звучала баллада Элвиса Пресли «Любовные письма», «Поцелуй огня» в исполнении Билли Экстайна, «Глаза испанки» или «Последний вальс» Хампердинка. Все было по-прежнему, лишь Настя казалась более задумчивой, рассеянной и грустной.

В последних числах мая был ее день рождения — Насте исполнялось девятнадцать, и она захотела, чтобы мы отметили его вдвоем. Она была задумчива, печальна и особенно хороша собой. Потом она пошла проводить меня до станции, у мостика через ручей возле Святого колодца остановилась, обняла меня и под хрустальный звон струйки родниковой воды, падавшей в озерцо с каменного желобка, поцеловала одним из тех поцелуев, которые помнятся потом не только до конца жизни, но и в могиле — кажется, так написал великий Бунин в самом моем любимом из его рассказов — «Ида». Во всяком случае, я до сих пор помню вкус этого поцелуя у Святого колодца, когда она, отводя глаза, сказала, чтобы я больше не приезжал.

Я вернулся домой в невменяемом состоянии, думал, что никогда не оправлюсь от этой потери, и некоторое время чувствовал себя тяжелобольным. Я запретил себе думать о Насте, но забыть ее так и не смог. Оказалось, что воспоминания об этой девочке и о времени, проведенном с нею, красивее, чище и светлее, чем сама любовная интрига. Все пошлое и неприятное, что было в этой главе моей жизни, забылось, и в памяти остались лишь упоительные вечера и ночи в уютном домике, где на комоде горят свечи, в печурке потрескивает огонь, звучит тихая музыка и целомудренная девочка с лицом восточной красавицы с нежностью смотрит на меня через стол, а из-под черной бахромы ресниц мне светит тусклый огонь ее испепеляющей чувственности.

С тех пор я не верю в так называемые великие романы, которые якобы потрясли мир. Не верю, что они могут быть хоть в чем-то ярче и сильнее, чем страсти, которые порой тлеют и кипят в самых скромных интерьерах. Не верю, что возможно чувство более чистое, романтичное и красивое, чем то благоговейное обожание, которое я испытывал к девочке с русалочьим смехом, ожидавшей меня по вечерам в своей лачуге в глубине запущенного сада.

И этим я тоже обязан Андрею.