Андрей Антипин. Повесть «Капли марта»

Маму положили в больницу в начале марта, а в тот же вечер бабушка забрала мальчика в деревню. Иногда мама звонила по телефону, и голос её прилетал к нему издалека, словно с конца длинной-предлинной трубы. Бабушка первое время, пока не разругались в пух и в прах, сама небрежно брала трубку:

  - Кто он хоть, доча? Командировошный? Адрес? Опеть?! Ты же обязана была проверить его документы, когда он поступил к вам в отде... Ну, дура ты, дура! - и, не глядя толкнув трубку в руку мальчика, скорей к жёлтому шифоньеру за капельками в бутылёчке из тёмного стекла.  

И всегда мамины звонки заканчивались одним и тем же. Мальчик звал маму приехать и, конечно, пускал слезу. На другом конце тоже хлюпало, а потом сыпались короткие гудки: курлы! курлы! Как песня осенних журавлей. Их было так много, что, если бы всех собрать в стаю и заставить разом заплакать, то мама с бабушкой ужаснулись бы: сколько мальчик перенёс из-за них горя! Но, кроме него, никто этих брошенных мамой гудочков собрать в себе не мог и поэтому ни одна душа не ведала о приключившейся с ним беде.

И мальчик тоже в гневе швырял отрыдавшую трубку, вывернув красный мокрый рот с синими прожилками вен:

  - К маме хочу-у-у! Пусть она меня заберё-о-от!

Набрав из пузырёчка в рот, бабушка обыкновенно сидела в прихожке, глядела в окно, за которым ронялись с влажной крыши первые сосули и, звенькнув о бельёвую проволоку, разбивались о тротуар. Про себя старуха незлобно ругала маму «блудницей» и «вертолобой», и только капельки, собранные под губой, не давали ей выпустить гнев.

  - К маме хочешь своей?! С баушкой тебе плохо, которая тебя кормит-обстирывает?! А-а, вали на все четыре стороны! - сглотнув капельки, жалила Клавдия Еремеевна.

Но и она была не из жести:

  - Приедет твоя мамка, привезёт тебя о-от такого коняку! Тогда от и скачите вместе с ей отсюда, моэть, головёнку свернёте где-нить...

Не найдя мамы, мальчик забирался к старухе на острые колени - и Клавдия Еремеевна замолкала, цепляя потрескавшимися от старости губами серебряную таль, побежавшую под нос по изрытым морщинами щёкам. Или это капельки бежали из раззявого рта?.. Но если мальчик заливался во всё горло, то бабушкин плач был неслышим. Губами, будто жующими зёрна, да тоненьким шипящим свистом плакала бабушка...

Накануне мама позвонила ранним утром, когда мальчик ещё спал.

Соскочив с кровати, он попробовал с боем отвоевать певшую маминым голосом трубку и даже слегка лягнул старуху ногой, но Клавдия Еремеевна быстро укоротила вояку крепким подзатыльником. Верно, добавила бы ещё, если бы мальчик не зауросил и не убежал в кухню, чтобы, пялясь в окно на переулок и ковыряя пальцем утрешнюю сизую скорлупу, обметавшую стёкла, больше не любить бабушку.

Как уж он узнал-учуял, но только в шкафу обнаружились сокрытые от него яблоки, - три штука в газетном завороте! Вот тогда-то он и съел одно, а семечки вдавил в землю в цветочном горшке, чтоб костяные сердечки взялись и задавили бабкину херань. Тогда к осени у него были бы свои яблоки, из которых он, так и быть, вернул бы этой жадной старухе одно. А может, и два!

Только он вытер испачканные руки о бабушкин передник, висевший у русской печки на гвоздке, как приковыляла, заваливаясь на бок, больше нелюбимая им старуха. На удивление, после долгого и громкого разговора с мамой она была просветлённая, точно умытая снегом, в радужных брызгах слёз. Она не дала ему взбучку за съеденное яблоко, о пропаже которого узнала по кинутой у печки обвёртке.

  - Слупил яблочко румяно?! Ну ни чё, ешь на здоровье! Скоро и хлебной корочки не увидишь... - добавила старуха вполголоса, глубоко вздохнув, но не от большого горя, а от большого счастья. Она даже погладила мальчика по голове, шумным носом исследовав его с сухой крапивой мытые волосы и ловя пальцами его подмышки. И он, вырываясь от смешных крючковатых рук, снова полюбил бабушку.  

  - А почему, баба, я даже корочки не увижу? - когда бабушкины руки отдохновенно легли у неё на коленях, спросил мальчик. Но бабушка промолчала.

Оставшийся день Клавдия Еремеевна напевала вполголоса старинное и тягучее. Там был и «белый платочек», не шить который умоляла распоясавшаяся старуха свою матушку, и «камаринский мужик», что напился, верно, со стариками на угоре, и «берёзка во поле», где столовались совхозные трактористы, и «сени мои, сени»...

(О сенях-то чего песни петь! Вон они - толкни дверь плечом - тёмные, в белых куржаках над притолокой, несмотря на весну... Вмиг окочуришься!)

А потом пошло, - как на майские праздники лёд по реке, - совсем печальное. Не только у бабушки, но и у заворожённого её пением мальчика, севшего прямо на пол, глаза были на мокром месте!

Такая песня велась тяжело, словно несла её бабушка, идя по буеракам, с расстановками, когда «в горку», а «под горку» - с широким вольным роздыхом, с отчаянным жестом руки, которую Клавдия Еремеевна откидывала в сторону, точно занесённое для гребка весло, а потом единым росчерком возносила стремительно от талии, выше головы:

И никто-о-о-о не узна-а-а-ет,

Где моги-и-и-и-и-лка мо-о-я-я-я-я-я-я...

Хорошие были песни! Только грустные. Ну да за бабушкой повелось, как умер дедушка: радуется - прикладывает к глазам платочек, плачет - рот в песнях дерёт...

За песнями да вздохами, то утробными, то одним только провисшим складками куриным горлом, бабушка почти не отпускала подзатыльников, хотя, не в пример ей, мальчик вёл себя вольготно и даже самолично насолил картошке в кастрюльке, выставленной Клавдией Еремеевной на горячую печь.

Назавтра она разбудила его чуть свет, одела - только голубые гляделки и видать - и, полусонного, повела за ворота, покатила на ледяном автобусе с кусочком фанерки вместо стекла... Потом они скреблись по обледенелой лестнице в больницу на горе, меж серебряных от изморози сосен. Было холодно, у них в деревне теплее, потому что там все топили печки и обогревали улицы. А в городе камень да камень, дым только из высоченной трубы кочегарки, да и тот чёрный. Пока-а доскребёшься доверху, до самых облачков над крышами больших трёхэтажных зданий из красного кирпича... От долгого хода белым куржаком взялся шарф на лице. Изо рта бабушки, по-рыбному хватавшему воздух, - как клочки ваты из разорванной куклы. Запахнутая во многие одёжи, похожая на шерстяной колобок, старуха едва семенила, на последнем издохе ища нужный больничный корпус. Но мальчик, вцепившись в её руку, всё равно не поспевал, шаркал валкими валенками.

В свободной от мальчика руке бабушка несла капроновую сумку. Уж чего только они не поклали в неё! И отварные рассыпчатые картошки, завёрнутые в рушник, и пупурышчатые солёные огурцы, и сваренный в луковой шелухе нежного золотистого сала кусочек, - и даже два пахнущих сладким яблока! Несла, конечно, одна бабушка. Но и от мальчика помощь: если бы не он, бабушка вовсе не положила бы в сумку этих яблок, когда он добрался до них в шкафу и уж съел одно - красное, с хрустящей корочкой. Ведь это он пожалел для себя другие - уж какие сладкие, слаще съеденного! -  и оставил «самые-самые» для... мамы.

В больнице было чисто и светло-зелёно, пахло овсяной кашей, рыбными котлетами и компотом. Там оказалось много комнат, больше чем у них в садике, а ещё больше детского крика... Ну как в этих закоулках, в лестницах-коридорах не заплутать, как в несчётных комнатах найти одну, где мама, как среди многих голосов услышать её?! Зачем только бабушка оставила его у двери, посадив на кожаный диван с пуговицами и приказав не уходить, а сама убрела по коридору - и как в раскрытое подполье шандарахнулась... Допустим, ещё дома ему дали шоколадную  конфету. Так мальчик не клянчил её! Он бы лучше пошёл искать маму. А конфету бабушка всё равно отдала бы, потому что у неё «деабед» и она может «сковырнуться», если «сглотнёт лишню ложку сахару».

На оранжевых стенах висели красочные плакаты с розовощёкими тёханами и крохотными детьми. Однако, задирая на лоб спадавшую тяжёлую ушанку, мальчик ни грамма не заинтересовался ими, поскольку своей мамы он давно не видел, а от вида других мам ему хотелось чертить гвоздём по стеклу. Он бы, пожалуй, не отказался теперь от манной каши и компота (только, чур, косточки он разбивает молоточком сам!). Тем более, что конфета размялась в кармане. Да он уж и слизал с шуршащего фантика влажный шоколад в мельчайших соринках и пылинках, а бумажку случайно сронил на пол.  

Тут к нему подвалил человек в синем халате и с синими скользкими руками, в смешном чепчике на голове. Он спросил строго:

  - Что ты здесь делаешь?

  - Я? Я ничего не делаю! - ответил мальчик испуганно.

И не соврал. Ведь, не дождавшись каши и компота, он только потрогал стоявший в углу, в деревянной тумбе, огромный, выше него, кактус, а ни одной тычинки, сколько ни колол пальцев, не отломил, чтобы подложить на бабушкину голубую табуретку, когда они уедут в деревню и мама снова позвонит...

  - А это кто бросил?! - Чепчик кивнул на валявшийся у него под ногой фантик. - Ты что, не знаешь, как себя правильно вести?

  - Знаю. Нужно опустить бумажку в ведро.

  - Верно! А ты почему так не сделал, ведь есть же урна?

  - Я хотел, но у вас ведро полное и мой фантик вывалился обратно, - это была самая чистая правда. Он хотел отнести бумажку в урну...

Чепчик неожиданно засмеялся, сдирая с рук резиновые перчатки. И руки сразу стали нормальными, большими и волосатыми (как у дяди Фёдора, который к ним с мамой иногда приходил). Вытирая капли на лбу, человек в чепчике засверкал очочками:

  - Что ж, это здоровая критика!

Едва Чепчик ушёл, как его требовательный голос загремел за стеной. Из коридора пришуршали рассерженные Веник и на длинной палке жестяная Коробочка с откидывающей крышкой. Крышка откинулась рядом с валенком мальчика, точно готовясь его сглотнуть, веник метнул. И бумажка от бабушкиной конфеты исчезла в Коробочке, напоследок хлопнувшей крышкой:

  - Воспитанные дети не будут бросать мусор где попало, даже если нет мусорной корзины! А этот, расселся!.. Из-за тебя, обмылок сопливый, наш Главный испортил мне настроение перед восьмым мартом!

А-а! Так этот Чепчик, оказывает, самый главный у них. То-то мальчик подумал, чего это Чепчик так разоряется, так много берёт на себя!

  - А разве март бывает восьмым? - вслух осторожно спросил мальчик, следя, как бы крышечка снова не откинулась, а Веник не смёл бы его в жестяную Коробку. - Он, по-моему, один на свете...

  - Чего?! - у Коробочки крышка поползла вниз, должно быть, от изумления, а мальчик спешно приподнял и чуть поджал ноги.

Но Коробочка не успела его съесть: на выручку ему подоспела бабушка, уже без сумки.

  - Чё он тут опеть сотворил?! - Клавдия Еремеевна оглядела сщуренным глазом сначала мальчика, потом Коробочку. - На минуту, скаженного, остаить нельзя!

Вид у бабушки был решительный. И Веник с Коробочкой, под которой обнаружились Коричневые Тапочки, поскору убрались столоваться у переполненной корзины и бурчать. А они с бабушкой разделись, в окошечке у Бабы С Чёрной Родинкой На Щеке обменяли свои вещи на медные жетончики (о, неравный обмен, у него только в левом кармане бушлатика осталось четыре скелетона!) и отправились по коридору, откуда бабушка так вовремя явилась и спасла его от участи конфетных фантиков и шкурок мандарина.

  - Баба, а ты нашла маму? Ну, нашла или нет?! - заныл мальчик; бабушка, безрезультатно потыкавшись  в одну, потом в другую дверь, в досадах остановилась середь коридора.

Так было однажды, когда мама с дядей Фёдором повели его в «Мир игрушек». Там он впервые зараз увидел на витрине и жёлтого льва из поролона, и синий «БелАЗ», и ружьё с резиновой пробкой, и много чего. Дядя Фёдор не успел всего этого купить, потому что мама, цыкнув, поманила дядю Фёдора из магазина, а мальчик ни в какую не хотел уходить...

  - Чего ты не говоришь со мной, баба?! Нашли мы маму или нет?..

Да, бабушка была сдержаннее. Она не показывала вида, что они потерялись, а когда мальчик потянул её за рукав, не упала на пол и не забилась в истерике.

  - Тут она где-то. Мне просто одной женщине, тоже из нашей деревни, передать кое-что нужно, я вот её и ищу...

  - Какой женщине?

  - Какой, какой! - рассердилась бабушка, отворяя очередную дверь. - Надо какой! Пристал, как сера липучая, и ничем от тебя... Здрасьте вам, дехчонки! Я сюды давеча не заглядывала? Нет? А куды я заглядывала? А-а!

Клавдия Еремеевна, насильно улыбаясь, поискала мальчика глазами.

  - Пошли, эта толстомясая велела к сестре обратится... Сама старе поповской собаки, а, гляди-ка ты, ишо в роженицах!

И Сестры, как назло, нигде не было. Вообще, даже в коридорах никто не встретился, потому что пришёл Восьмой Март и увёл всех женщин за собой в оранжерейные магазины, где снег у крыльца розов от цветочных лепестков, опавших на свежем воздухе и ветре. Искали-искали, бродили по опустевшей больнице, вертели головой, как глядь: возле пустой корзины, насытившись, отдыхают Веник с Коробочкой. Как раз бабушка где-то снова запропала, и мальчику сделалось скушно. Он брякнул крышкой Коробочки, а из неё прямо на пол посыпался разный мусор. На его неосторожный бряк прибежали Коричневые Тапочки.

  - Ах, вот оно что! - обрадовались Тапочки встрече. Теперь они не были закрыты Коробочкой и мальчик разглядел, что Коричневые Тапочки - это маленькая толстая Тётка с обиженным морщинистым лицом, жгучими глазами и недожёванной колбасой в измазанном красной помадой рте. От Тётки пахло водкой и винегретом. - Мало того, что этот обмылок капает на меня Главному в Международный Женский день, дак он ещё мусор разбрасывает! А ну-ка, пойдём!

Тётка, схватив мальчика за шиворот, поволокла его по коридору, куда давеча ушёл Чепчик, хоть мальчик и упирался валенком в пол.

  - Я на вас не капал, мне нечем на вас покапать! - От натуги остановить Тётку одежонка завернулась у него на спине, обнаружив узкие позвонки.

  - Капал, капал! - мстительно приговаривала Тётка. - Ты ещё сам не понял, как ты мерзко на меня накапал! Ну, ничего-о, ничего-о! Щас я тоже на тебя покапаю, если этот долговязый хрен не убежал к своей дистрофине! 

Они уж далеко ушли, поплелись в лестницу. Тащить мальчика вредной Тётке сделалось несподручно, так как он цеплялся чем ни попадя за ступеньки и решетки перил, оттягивая заветный для Тётки час расплаты. Он всё-таки изноровился, сунул валенком под мясистый зад. Тётка ойкнула от неожиданности, а он вырвался, слетел обратно по лестнице и - по коридору, громко зовя:

  - Бабушка-а! А Тётка хочет на меня пока-апать!

Благо, бабушка услышала его, вылетела из-за узкой синей двери - глаза горят огнём, посошок в руке. «Сейчас насует Тётке в пах и в дышло» - решил мальчик.

  - Здесь я, Тёмка! - горласто, будто в чистом поле, закричала Клавдия Еремеевна. - Ты куды подевался-то, я весь атаж оббегала?!

И она снова сокрылась за дверью, откуда весело и ненастояще заворковала:

  - Потерял, пострел, баушку! Бежит щас, плачет: «Куды ты, говрит, баушка, подевалася от меня, я весь атаж оббегал, а тебя нигде нет...». Чё ж, как мать родна ему, ни чё никогда не жалела, не забижала ничем, не бросала ни на кого... Вот он и не отстаёт ни на шаг, так и чеплятся за подол, если куды иду из избы... Ну, где ты там?! Кирпич поперёк сглотнул, чё ли, попасть не можешь в дверь?!

...Если бы кто-нибудь объяснил ему, что мама, кроме всего прочего, может быть вот такой, - с провалившимся животом, но и сияющей усталыми глазами, подогнув босые ноги на кровати, с розовым живым комком в тряпичной обвертке, вцепившимся в сосок оттопыренной белой груди, которая глянула в расстегнутую зелёную кофточку, как земляничка из июльской травы, - то он бы не удивился и, конечно, легко узнал маму.  

Но он не ведал, что так бывает, тем более с его личной мамой.

Поэтому, едва он сунулся в светлую комнату, где нежно пахло конфетами и апельсинами, на окнах по-домашнему цвели сирени занавесок, а на белых тумбочках, в склянках с водой, - всамделишные цветы, подвязанные золотистыми лентами, чтоб ни один краснощёкий не убежал из букета, - там, за порогом оставленного мира, куда ушёл Чепчик и где в поисках мальчика рыскала злая Тётка, он растерялся и не признал ни одной из проблеснувших ему улыбками  женщин. И лишь  та, что держала под мышкой Розового, со смехом и слезами вперемешку окликнула его слабым, чужим голосом:

  - Тёмка! Ты меня забыл? Ну иди, поцелуй свою маму!

Он, конечно же, тут же угадал в чужом голосе знакомые першинки, но бабушкина ладонь нащупала его зад ещё раньше. Она нетерпеливо подтолкнула его к койке с блескучим стамиком, за который были заправлены разноцветные тряпочки, названные бабушкой «пелёнки», а он чего-то замешкался...

  - Застыл с холодка, - объяснила его конфуз ставшая вдруг словоохотливой Клавдия Еремеевна, а сама уж утрещилась на стул и, смахнув с головы гребешок, стала разгребать свалявшиеся под платком седые космы. - Вот и не может признать, кто есть кто.

  - Ну, Тёмка, чего ты?! - снова заговорила мама, зажимая пальцами побежавшие влажные ноздри. - Иди, сколько не виделись-то!

  - Поручкайся с братиком, ты его ишо не знашь. Вишь, какой фанфарон! Будешь ему на Новый год свои апельсинки шелушить: себе - корки, ему - саму сласть!

  - Ну, мам! Чего ты так сразу?!

  - А чё?

  - Говоришь так... как будто я нищая, не смогу детям апельсинов купить! Изначально вносишь в их отношения сумятицу.

  - Чего я вношу?! - бабушка тоже обиженно хлюпнула ноздрями, но, сколь не силилась, из глаз у неё не побежало. - Никого я не вношу, просто говрю, что иди, мол, поздоровайся...

  - Нет, вносишь! Извини меня, мама, но это так.

  - А-а, тебе ничего не скажи!

Бабушка осержено замолчала, уставясь нарочито в стену, мимо всех.

  - Чё ж, так и будешь стоять чуркой?! Вишь, я сумятицу вношу, дак ты-то хоть подойди, она тебя щас обсопливит губами!

  - Тёмка, помнишь: «Ехали-ехали в лес за орехами, на кочку попали...».

  - Башку сломали...

  - «...на гудок нажали, - не слушая старухи, слагала мама. - Би-би! би-би!» Ну, подойди ко мне! Смотри, какого тебе братишку дядя Доктор принёс...

Кроме его мамы в комнате находились ещё четыре чужих мамы! У трёх под грудью по розовому комку - и только одна, Китиха на провисшей койке у окна, лежала ни с чем, подобрав руками одеяло на огромном животе и уставясь в потолок. Эти трое румяных мам сразу глянулись ему. И он, как видно, пришёлся им по душе. И лишь лохматая Китиха ему вот ни чуточку не понравилась. Наверное, как та коридорная Тётка, эта Китиха была недовольна уже тем, что мальчик есть на свете.

  - Пришли, разорались, и в праздник от них покоя нет! - зло прошептала Китиха.

А тут ещё розовый комок зашевелился у мамы в руках и выпустил изо рта мокрый красный сосок, а мама заулюлюкала и зацокала языком, кривляясь, как дурочка с закоулочка.  

  - Ай-лю-лю! Ай-лю-лю! Как же я тебя люблю!

О, она сразу же забыла про мальчика, даже не взглянет! И ему стало ясно, что маме будет неприятно, если он сейчас же, растопырив руки, броситься к ней. И ещё - не понял, а почувствовал, - что мамы для него одного больше нет и что её нужно будет делить с Розовым, отдавая ему всю мамину любовь и ласку. Вон и бабушка сказала, что придётся отделять апельсинки...

Забыв про нанесённую ей обиду, бабушка на плач Розового тоже заулюлюкала, но на свой манер, слаще и игривее.

  - У-у! Гляди-ка, разошёлся, как политикан по телевизеру! Уж так и чешет, так и кладёт на все лопатки! Слушай-ка лучче, баушка споёт те песенку.

И Клавдия Еремеевна хриплым голосом неумела затянула весёлую песенку (а когда-то, да и сейчас иногда, она наговаривала её по утрам ему...):

Как у нашего царя -

Топай! Топай!

Смеясь, мама держала Розового под мышками, а бабушка поочерёдно «топала» в постель его кривыми ножонками, ухватив их руками.

Родила богатыря

Кверьху жо... (тьфу!) попой!

  - Вот дак учудила, бляхарки! - закончила бабушка, тоже ластясь к Розовому и целомкая его корявыми губами, словно и её подменили и теперь эта, другая, старуха никого, кроме розового комка, не видела перед собой.

И мальчик тихо-тихо зашёлся пробежавшим носом, отвернувшись от мира к окну, где в синем небе светила жёлтая долька, а загадочный Восьмой Март размочил снег на берёзах... За то, что мама не смотрит на него, всё внимание, как солнце свой свет деревьям, отдав розовому человечку. Что бабушка стала другой. Что рогатку забыл дома. Что в комнате пахнет апельсинками, а ему эти жадюги не дали ни одной. Что все кругом смеются, даже овальная Китиха, которая уж и смеяться-то не может - такой глыбой вздулся её живот, - а только тихо сотрясается вся и мокнет сверкающими, чуть вытаращенными весёлыми глазами... А до него им и дела нет!

И когда бабушка с улыбающимся человечком подошла к нему, чуть слышно, тайком от мама предупредив: «Смотри, не зажми у него чего!», он (откуда силы взялись?!) небрежно отстранил бабушку и, не видя ничего, бросился из комнаты. Отворив на тяжёлых пружинах двустворчатую дверь, мальчик нырнул в шум, в слякоть и копоть весеннего города, подальше от не той мамы, другой бабушки, чужого розового комка. Кто-то цапнул его за руку, вернул в тепло, посадил по-утрешнему на кушетку и утёр от слёз...

А потом присеменила, держась за сердце, бабушка, обнесла его вниманием раскисших красных глаз. Они сдали жетончики в окошко Бабе С Чёрной Родинкой На Щеке, грустной без цветов Восьмого Марта в склянке, и укатили обратно в деревню...