Алла Лескова. «Все просто»

Баба Лиза была древняя, как грек.

Казалось, она никогда не была девочкой, а сразу родилась бабой Лизой, шустрой, с выцветшими голубыми глазами, глубоко морщинистой и длин­ноносой.

В свои двести лет она совала свой нос во все, никто из соседей не оста­вался без ее внимания, ворчания, вопросов обо всем и изнурения заботой.

Она часто пекла пирожки, и все знали, по запаху на весь южный двор, что сегодня можно ужин не готовить, обязательно прискочит баба Лиза с та­релкой, а на тарелке будут горкой горячие пирожки, а под ними салфетка.

Баба Лиза жила с дочкой и зятем.

Зять был вечно курящий и смотрящий с балкона третьего этажа увалень в майке, он все время бросал сверху моей дочке конфеты, а жена его, дочка бабы Лизы, все время с матерью ругалась.

Баба Лиза носила вместе с пирожками в каждую квартиру сплетни, все закатывали глаза, но из-за пирожков терпели и кивали невпопад. А вслед говорили — чертова старуха, вот живчик!

Живчик внезапно умер.

Это было так странно и дико...

Сразу стали интересоваться ее жизнью.

Кто-то сказал, что Лиза, оказывается, была когда-то молода и пела в опере. Кто-то сказал, что она даже была еврейка, вспомните, какой у нее длинный нос был!

Дочка бабы Лизы, некрасивая и грузная, тоже горько плакала, как будто они не ругались никогда с дикими воплями.

Никто не верил, что баба Лиза способна умереть и так всех осиротить.

Разве такое возможно с древними греками!

Они же не умирают, просто сменяются цивилизации, все очень просто.

АП ТОЧКА КОМ

Сегодня в бассейне одна дама лет семидесяти, в ярких голубых очках, крупная, с полдорожки шириной, громко и долго плавала исключительно под водой.

Все оплывали ее, чтобы не столкнуться, чтобы ей было удобно и ком­фортно, а мы уж, надводные, как-нибудь. В сторонке, огибая.

И только у бортика она выныривала и всех внимательно обзирала.

В одно из таких выныриваний она крикнула девушке через три дорож­ки — вы так похожи на Софью Палну! Вы не ее внучка случайно?

Девушка хихикнула и говорит — нет, не ее... А кто такая эта Софья Пална?

О, как можно не знать Софью Палну?! — воскликнула подводница и опять скрылась в пучине.

Но вдруг резко вынырнула и кричит девушке — она со мной в ленин­градском обкоме работала! Не знали такую?

Девушка переспросила: в обкоме? А что это за сайт? Ап точка ком?

Дама-ихтиандр испепелила ее взглядом и опять покинула этот глупый недоразвитый надводный мир.

САША

На прогулке, был сильный мороз, я встретила ее. Она жевала булочку, отрывая куски деснами сухого замерзшего рта, потом начала играть снова, на неиграющей гармошке, древней, потертой. Раздувала, как настоящую, сдвигала, прикрывала в музыкальном экстазе глаза, хмурилась, сопела, уле­тала с улыбкой в небеса, как великий маэстро. Смотрела там, внутри себя, кино про красивую жизнь и про копеечку. Быть может...

—  Копеечку дашь?

И долго пристраивала, вертела мою бумажку. Не знаю, куда твой пол­тинник сунуть, как-то зло буркнула она.

—  Кто играть научил?

—  Саша, — ответила она и немного смутилась.

Какой прекрасный исчерпывающий ответ. Саша...

И эта то ли бабуля, то ли женщина, эта блаженная снова беззвучно заиграла, прикрыв глазки.

Ибо ей уже принадлежит царствие небесное.

И НЕБО В АЛМАЗАХ

Он обнимал меня за детские плечи пятиклассницы, было лето южного вечернего города, уже темно, это мы всей семьей возвращались из кино, а он был друг отца.

Алка, а ты «Слово о полку Игореве» читала? Почитай обязательно. Я все время перечитываю... И Юрия Казакова почитай, у вас есть, я видел, черная книжечка такая, почитай, почитай, гений. Но «Слово о полку...» обязательно.

Говори, говори, только руку не убирай с плеча, я ведь так тебя люблю, дядя Юра. Живи у нас подольше, со мной в одной комнате живи, а я буду не спать ночью и смотреть на тебя с другой кровати у окна, видеть, как тебе жарко и ты отбрасываешь во сне одеяло. Я улыбаюсь, а ты стонешь. Наверное, жена твоя снится, которая ушла от тебя или ты от нее, и теперь временно у нас, все ей оставил. Как можно от тебя уйти!

А потом я буду разучивать гаммы, а ты подойдешь сзади, через плечи мои бросишь руки на клавиатуру, костяшки красные на пальцах твоих, с легкого мороза вошел, зима, и скажешь — «Хабанеру» сыграть? И сыгра­ешь. И твое дыхание холодной улицы на моем теплом затылке, детском, но уже таком взрослом, потому что любовь.

А потом на «до востребования» в Тарту вдруг придет письмо, уже студентке, как же я его могла не сохранить... Как бы оно мне сейчас и раньше пригодилось. Ничего не храню, простить не могу, что твое не сохранила, сейчас бы лучше утешения не было, не было, не было и не будет.

И тебя уже нет, вас, дядя Юра, нет, лет тридцать как.

Ничего не осталось.

Только шум тополей в южном детстве, твои руки за плечи обнимают, сквер, потом бульвар, запах дрожжей с пивзавода и еды из летних окон, южные запахи еды, оперный театр, куда Таганка с рыжим в веснушках Вы­соцким приезжала, роста небольшого Владимир Семенович был, рыжий, конопушки помню...

И родители позади идут, скоро дом, посмеиваются, дочь влюбилась, вся пылает. Идти бы так вечно, только руку не убирай.

И небо в алмазах.