Александр Архангельский. Роман «Бюро проверки»

Накануне мы сидели допоздна. Сначала мутно объяснялись с мамой - что, да как, да почему; Мусино присутствие слегка сглаживало панику, но до конца ее не погасило. Мама, пусть не сразу, но поверила, что я здоров и никто меня не обидел, а тупые ваковские правила переменились, и нужно было срочно возвращаться. Поверив, стала мелко суетиться: а что я могу при­готовить, холодильник-то пустой, сама я вечером не ем... Мы говорили, что сыты, даже шампанское пили; мама принюхалась: правда. Муся предложила:

- Может быть, посмотрим телевизор?

Я расположился на диване, она уселась на диванный валик, а мама устро­илась в кресле-качалке, под оранжевым польским торшером, и чересчур сосредоточенно вязала.

Орала от восторга: «А-а-а, так во-о-от в чем дело, Александр Александрович, поня-ятно». Обозревателю Бовину, похожему на переевшего бульдога, она всегда внимала молча, потрясенная его нечеловеческим умом.

Тем более ей нравилось открытие Олимпиады. Спортсмены со знамена­ми, солидное начальство в пиджаках с большими металлическими пугови­цами. Шамкающий Брежнев, старенький уже, смешной, ему бы на пенсию, внуков тетешкать, только кто его, несчастного, отпустит... Но стоило маме подумать о Мусе, как правая бровь непроизвольно поднималась и словно Переламывалась пополам; мама поджимала губы и раздувала второй под­бородок. Какой незастенчивый голос, какие некультурные слова: «Родной ой человек», «все путем», «маслице», «яишенка», «ей-право». Даже Котичка её выдержал однажды, сделал этой фифе замечание, мол, не надо говорить «говна пирога», а она ему - при посторонних, не смущаясь! - «будешь гать всю жизнь и умиляться, ясно?» Ну что за отвратная девка? Нагло отказалась от предложенного стула и жирной задницей прижалась к Коте. Пальцы запустила в шевелюру и почесывала, как дрессированного бобика... Бедный Леха. И зачем он с ней связался. Дунька дунькой, нос курносый, серые глазища отливают сталью. Смотрит нагло, на губах играет подлая улыбка.

Стараясь не смотреть на это безобразие (тоже мне, наездница с картин Брюллова),мама медленно вытягивала спицы из клубка, как вытягивают боевую шпагу, и приступала к следующему ряду... Петелька, петелька, накид. Петелька, петелька, накид. Мохеровая нить скользила змейкой. Спицы щелкали. Губы шевелились. 

«Слава Олимпи-и-ийскомудвиже-е-е-е-ению!»

Досмотрев, мы отправились на кухню. Мама, внутренне гордясь собою, подала на стол берлинское печенье, желто-белое, слоистое. Это папа вчера зезжал, починить журчащий унитаз; они вдвоем не доели, осталось четыре колечка. (Услышав про папин визит, Муся криво усмехнулась.) Полупрозрачной струйкой мама разлила по чашкам старую заварку. Самоотверженная Муся промолчала, хотя предпочитала чай густой, свежезаваренный, исклю-чительно индийский со слоном. И чтобы обжигающе горячий! Не иначе! В ответ и мама проявила благородство, когда Муся по-хозяйски цапнула лимон, разрезала его пополам, неэкономно выдавила сок в тонкостенную фарфоровую чашку, расписанную сине-золотым узором, и самодовольно облизала пальцы. (Прям как барыня какая, не стесняясь!) Мама одергивать Мусю не стала, вместо этого сказала ей доброжелательно-беспечно:

-  Вам он тоже ничего не написал? Не позвонил? Свалился как снег на голову? Вот сахар, вот варенье, абрикосовое, из жердели, ее присылают с^, Кубани, там живет моя станичная родня. Прошлогоднее, зато сама варила. Он меня  не слушает, вы бы ему объяснили...

- Спасибо, Наталья Андреевна, очень вкусно. Вы такая мастерица. Нет, ничero не сказал, он такой, - хлопала Муся ресницами, дескать я ни сном духом.

- Вы своих растите по-другому, не повторяйте моих ошибок, не спугните с самого начала.

Муся покраснела, мама словно не заметила: 

Мама знала, что Муся - Мария, но в этой постоянно ласковой ошибке заключалось сразу все: и темная бабская ревность, и показная готовность смириться - сыночка, все ради тебя, мой родной.

Муся, подавляя неприязнь, тоже стала сахарно-медовой:

- Конечно, Наталья Андреевна, учту.

Я разозлился окончательно и, добавив голосу металла, ответил им обеим сразу:

- Поздно. Уже. Я. Мусю. Домой. Провожу.

- А Марина не останется у нас?

Эх, мама, знаешь ведь, что не останется. И почему.

Пытаясь смягчить обстановку, Муся предложила: давайте посмотрим еще репортаж и поедем. Наши сегодня играли с индусами, чем там завер­шился баскетбол?

Мы познакомились с Мусей случайно, в марте семьдесят восьмого года. В знаменитом пивбаре на Киевской, где днем студенты пересиживают пары, а по вечерам гужуется ликующая топота.

Я сидел в своем любимом углу, возле огромного полуподвального окна. Был виден черный слежавшийся снег и унылые ноги прохожих - в растоп­танных зимних ботинках, стариковских суконных «прощайках» и женских гладких утепленных сапогах. Снаружи было холодно: пришел, что называ­ется, марток, из окна поддувало. Я терпеливо вылущивал скользкие тельца креветок; мясо прикипело к панцирям, разлетались розовые брызги. Зверски хотелось пива (в кружке оседала пена), но сначала нужно было справиться с поставленной задачей.

Вдруг на стол опустилась пузатая кружка и кто-то сверху властным голосом спросил: «Молодой человек, я к вам присяду? Вы не против?»

Я поднял голову. Передо мной стояла крупная деваха. Как ей полагает­ся, блондинка. Светлая короткая дубленка с оторочкой, синий мохеровый свитер с широкой горловиной. Ничего особенного. Даже более чем ничего. Прежде чем уйти в издательство «Наука» и возглавить там бюро проверки (как сегодня сказали бы, отдел фактчекинга), мама долгие годы работала в «Прогрессе» корректором и вычитывала верстки многочисленных переводных романов. В основном из стран народной демократии. Каждый вечер, после ужина, она раскладывала рукопись на тесном кухонном столе и, орудуя карандашом и ластиком, вносила правку. И ругалась. Ну сколько можно. Что за стыдоба. Опять эти полные груди. Опять это крепкое тело. Штампы! Переводчики халтурят! А редакторы куда смотрели?

Деваха была воплощением этого штампа. Она улыбалась победительной улыбкой, не допуская мысли, что ей могут в чем-то отказать.

- Прошу, - пожал плечами я.

Девушка уселась поудобней и демонстративно растянула горловину. Кстати, все эти «мягкие шеи» мама ненавидела еще сильнее.

Я стал с удвоенной энергией счищать с креветок неподатливую шкуру, стараясь удерживать брызги.

- А что это у вас такое? - спросила девушка. - Креветки? А можно я одну возьму?

А меня зовут Муся. Что, за знакомство? Чок-чок. А почему вы такой хмурый? У вас неприятности? Вы где учитесь? На филосо-о-офском? Ничего себе. Ах, уже в аспирантуре? Какой вы, наверное, умный. А я в Плеханов­ском, ну, Плешка, слышали?

- Слышал. Товароведом будете?

- Хи-хи. Смешно. В следующий раз, пожалуйста, шутите не так остро .Так я еще одну креветочку возьму? Вы для меня еще почистите? Вот спасибо.

Деваха откровенно и привычно флиртовала, ожидая встречного заигрывания. Что уж там она во мне нашла, не знаю, но вела она себя с напором. Штампы штампами, но в ней была народная прилипчивая красота, которую е встретишь у субтильных девочек с филфака, не смотреть на Мусю было трудно. Случись эта встреча на несколько месяцев раньше, я бы охотно повелся. Конечно, Мусю было бесполезно впечатлять вечерней службой, но, "если пригласить на иностранный фильм (как раз неподалеку, на Кутузовском, был старый, неухоженный кинотеатр «Пионер»), она наверняка бы огласилась. То да се, пятое-десятое, чаек-кофеек, руки-то не распускай, ко мне пойдем или к тебе?

Но не будет больше никакого липкого соблазна: я хочу ходить на исповедь и причащаться.

Поэтому я чинно продолжал беседу. Муся поначалу иронично, а по- всерьез и почти увлеченно выясняла у меня, чего сейчас читают умные упитанные люди, какие театры в почете, какие в загоне, а правда ли, в ботах Гегеля двенадцать методологических ошибок (так им объясняли на научном коммунизме, на зачете полагалось отвечать как отче наш, чем Гегель ошибался в-пятых, в чем в-восьмых, а в чем в-двенадцатых). отвечал подробно-сдержанно, вежливо чистил креветки, по просьбе Муси сбегал  к автомату и, кинув в прорезь тяжелый двадцарик, наполнил кружку мутноватым  пивом. Но никаких попыток завязать серьезное знакомство не предпринял. Муся была то ли обижена, то ли заинтригована; она внимательно смотрела  на меня и ждала, когда же я решусь начать сближение. Не дождавшись, недовольно повела плечами  облизала кончики пальцев, порылась в большой переполненной сумке и сказала, перейдя на «ты»:

- Что-то сегодня у нас не заладилось. Вот тебе мой телефон, позвони, знаешь, как мы поступим?

-  Как?

- Ты мне свой тоже напишешь. Сюда. Только на стол не клади, он грязный, пиши на весу, - протянула она записнушку.

Тем же вечером телефон заверещал.

- Слушаю.

- Алексей? Это я, Муся. Мне показалось, я тебе понравилась, ошибаюсь?

Как я мог ей объяснить, что происходит? Какое происходит внутренее противоборство, когда ты хочешь одного, думаешь другое, а следуешь третьему. Поэтому, краснея от неловкости, промямлил:

- Я рад, что ты мне позвонила.                                                           

- Значит, я была права, понравилась; Ты учти, я редко ошибаюсь. Знаешь что, поедем в воскресенье за город? На станцию Электроугли?