Ермаков О. В горах Арефинских 18+
Журнальный гид
Ермаков Олег Николаевич родился в 1961 году в Смоленске.. Участник войны в Афганистане (1981 — 1983). После демобилизации учился в Смоленском педагогическом институте. Прозаик. Автор книг «Знак зверя» (Смоленск, 1994), «Арифметика войны» (М., 2012), «Иван-чай-сутра» (М., 2013), «С той стороны дерева» (М., 2015), «Вокруг света» (М., 2016), «Песнь тунгуса» (М., 2017), «Заброшенный сад» (М., 2018) и других. Лауреат премии имени Ю. Казакова (2009), премии «Ясная Поляна» (2017), премии А. Твардовского (2018) и других. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Смоленске.
Ермаков О. В горах Арефинских: главы из романа / О. Ермаков // Новый мир. – 2020. - № 7. – С. 9 – 68.
Для любителей исторической прозы создан новый роман популярного писателя. Не каждый осилит слог, которым написан роман, но если пересилить себя и привыкнуть к нему, то древний мир Руси откроется перед вами во всей красе.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа «В горах Арефинских»:
На следующий день Степка сразу спросил у Сычонка, верно ли бают, что в монастыре, в порубе оборотень Арефинский сидит? Сычонок кивнул.
— Мамка не хотела мине пущать сюды, как проведала тое, — сказал Чубарый, прищуривая то один глаз, то другой, словно прицениваясь к чему-то. — Аз ей: да ить то святая обитель, а мнихи — вои супротив всякой нечисти. А она: заколдует тибе, обернесся мышкой али ишшо какой зверушкой. — Степка радостно заржал на весь монастырь. — Мине?! — Он ударил себя в грудь. — В мышку?! А-ха-ха-ха-ха!.. Вышло чудо из печуры! Прошает царя растопыря: а иде Марья Хохловна?
На них стали оглядываться монахи и работники.
— Слыхал тое? А? Знашь? То мышь у таракана прошает, иде кошка! А-ха-ха! Аз есмь мышь, а ты — таракан-молчун. Ну, иде тута у вас Марья Хохловна? Четыре четырки, две растопырки, один вертун да два яхонта!
И чего разошелся, жеребец чубарый.
Поутишив гогот, Чубарый притянул Сычонка за рукав, зашептал:
— А ён каков? С шерстью? Глазы горят?
Сычонок пожимал плечами.
— Не видал? — разочарованно спросил Степка. — Тю-у-у... А бают, что вчёрашний тать самый истый по чести мужик, работник спорый, а вишь, как его повело, и то — оборотня проделка. Ишшо бают: загорелась одрина1 на Рачевке, едва затушили, ужо огнь перекидывался на соседей, да с молитвой инок поспел, там тож монастырь. И то бысть по наговору оборотня. Но ишшо бысть: собаку разодранную на мосту чрез ров нашли. И то, бают, сам оборотень содеял.
Сычонок просмеялся. Показал, что собаку могли задрать такие же собаки.
— Ни! — воскликнул Степка, мотая своим чубом, торчащим из-под шапки. — Ты, што ль, дрыхнешь, как луна выкатывается-то? Не видал? Полная, круглая, гладкая... аки... аки... жопа попадьи! — выпалил Степка и заржал.
Тут уже увидел их Заяц, прикрикнул баском на Степку:
— Эй, малец-жеребец, а хватит-ка брюхо надрывать, давай за работу.
И Сычонок тоже взялся доски таскать к стенам.
Мужики на веревках обвисли вокруг храма, сдирали доски, вниз бросали с грохотом. Вдруг Сычонок наткнулся на знакомое лицо: курчавый мужик с ремешком вкруг волос... Он сразу припомнил его имя: Микифорка. Кузнец. Пошарил глазами и сына его нашел. Значит, и они сюда пришли на заработок. А почему же свое дело оставили?
Микифорка тоже Сычонка узнал, окликнул своего сына:
— Глянь, Петрусь, старый убогый отрок. Здорова!
Сычонок кивнул ему, потом и его сыну.
— А ты в обнове, — сказал кузнец. — Отцы святые приютили, выходит дело.
Сычонок кивнул снова.
— Вот оно как обернулось, — продолжал кузнец. — Теперь мы к тебе за сугревом. Ить без хлебушка-то озноб живот пробирает. А нашу кузню-то погромили... — Кузнец тряхнул кудрявой головой. — Вон как бывает.
Тут посреди общего говора, стука и треска раздался необыкновенно громкий треск — будто само небо надломилось, аж все пригнули головы. Послышался истошный вопль:
— Поберегись!..
И следом купол еще сильнее просел, стена накренилась, и купол рухнул с великим грохотом, а за ним и полстены. Земля под ногами содрогнулась, поднялась пыль облаком. И крики, идущие откуда-то из самой раны, резанули слух всей братии и всего трудового люда. Так что все на миг застыли и онемели... Ожили, заговорили, побежали... Из-под бревен вытаскивали покалеченного унота, у него кровь хлестала из сломанной ключицы. Парень захлебывался криком. Из рваной рубахи торчали куски ребер. Ноги были перебиты. Из завала достали еще одного мужика, на нем ни капли крови не было, но лицом он страшно белел и не дышал совсем. Кликнули Димитрия. Тот склонил скуластое бледное лицо над тем мужиком, пощупал его руку, приложился ухом к груди и, разогнувшись, перекрестился.
— Прими, Господи, новопреставленного раба Твоего...
— Осипку Горчака, — подсказал кто-то.
— ...Осипку Горчака, — договорил Димитрий.
И все стаскивали пыльные шапки и крестились.
А второй еще кричал, перебулькиваясь кровью и умолкая, то снова кричал... И резко затих. Димитрий и не успел ничем ему помочь. Да и чем бы он пособил тому несчастному?
— Прими, Господи, новопреставленного раба Твоего...
— Архипку Желцова, — снова подсказали.
— ...Архипку Желцова.
На некоторое время все работы прекратились, только Леонтий и Тараска упорно мастерили из бруса и бревен звонницу, уже доделывали, потому и не могли остановиться.
Заяц сурово взирал на своих работников и чеканил о говоренном им всем правиле неукоснительном: не стой под стенами, кои разбирают, также и под куполом, и не делай ничего, покуда не уверишься, что труд твой не навредит ни тебе, ни кому другому.
Мужики хмуро слушали, молчали, молчали, а потом заворчали, что, дескать, тут упадки вилавые, коли порча в самом монастыре завелася. Сколь ужо всякого приключилося. Тое неспроста. И на городе бают: пожар, животину какую-то разодранную сыскали на мосту, барана али корову, и огни были на крышах, а собаки все жалостливо скулили и из будок не йшли.
— Пущай придет игумен батюшка! — стали громче требовать.
— К чему тут у вас сходатай звериный находится?
И крики уже не стихали, пока не пожаловал и сам игумен с посохом. Встал перед людьми, пытливо озирая их лица, слегка щурясь.
— Сказывай нам, отче, хто тут у тебя в порубе?! — выкрикнул плечистый мужик с чуть прикрытым одним глазом, то ли от укуса насекомого, то ли с рождения, а другой глаз был широко открыт и так и сверкал искрами.
— Да! Да! — загудели остальные.
— Мы не съвечались подле оборотня труждаться! — заявил тот седобородый мужик с загорелой крепкой высокой шеей, что спорил уже с игуменом. — Кого вы тут прячете?
Игумен поднял руку, призывая всех к тишине. И люд потихоньку примолк. Тогда он сказал:
— То дела наши...
Люди снова зашумели.
— И владыки Мануила! — возвысил голос Герасим. — И князя!
— А страждем мы! — крикнули.
— Прещение от того поруба исходит!
— Зверь тама у вас сидит! Порчу наводит! Кознованье тут и есть у вас!
— Не хотим так работать! Дай сюды оборотня того! Прибей его к стене! Али пожги!
Тут рядом с игуменом встал Стефан, он быстро испросил дозволения говорить, отче кивнул.
— Люди! — воскликнул Стефан зычно и властно. — Нам ни к чему которатися! Оборотня мало пожечь, огнь его не одолеет. Мало главу усечь, топор его не возьмет.
— А что же?
— Слово! Вот меч! — воскликнул Стефан. — Словом надобно его победить, заставить склонить выю. И тогда он сам в себе убьет зверя поганого.
— Покажи нам его!
— Не сейчас. А как укротим, — сказал Стефан.
И слова его, а особенно странная нутряная улыбка, которую никто не видел, но все чувствовали, и его сияющие ореховые глаза, высокий лоб, овеваемый ветром, весь его облик как-то убедительно подействовал на мужиков, и они перестали гудеть и требовать тут же учинить расправу.
Мертвых завернули в рогожу и положили на телегу, один мужик, знавший погибших, да монах повезли их в город, по домам. Работы возобновились.
Но все-таки недовольство и опаска не исчезли, это чувствовалось во всем. И Стефан снова входил в поруб с Димитрием и Сергием. Этот момент удалось узреть Чубарому. И он о том поведал Сычонку, как они снова отдыхали в саду. А Сычонок вдруг начал что-то такое Чубарому показывать, да тот не мог никак взять в толк, что именно. Потом разобрал: на лодке плыть. Ну. Куды? Куда-то вверх по Днепру. Ага. Зачем? Три? Что «три»? Три дня плыть? Не? Три поприща? Не?.. Три года?.. Не? Три. Трое? Втроем? Кто и кто и кто? Сычонок жестикулировал, выговаривал без звука слова старательно, заставляя Чубарого отгадывать по губам, что за слова-то. Тот подмигивал одним глазом, другим и сам то разевал рот, то закрывал, морщил нос, ерзал, перебирал ногами, дергал плечами, — невмоготу ему было разбирать ту грамотку немую. Да как вдруг его осенило. И он широко раскрыл глаза.
— Набдеть? Оборотню?!
Сычонок сделал страшное лицо, приложил палец к губам.
— Ты чего, лишеник, кощей, щепка?! Об оборотне я буду печися?
Сычонок-Василёк сжал губы, сузил свои яркие глаза, и они стали еще ярче, нестерпимее.
— Да ён тебя поворожил! Поганый волк. Не куснул ли? — спросил Чубарый с опаской, оглядывая Сычонка с ног до головы. — Чиво это мы будем печися об нём? Ён заест нас сразу, перекусит горло. Держи, Васёк, рыльце огнивцем, а глаза буравцом!..
Сычонок уже жалел, что завел этот разговор с Чубарым. Но все же попытался растолковать ему, зачем он хочет помочь пленнику. Из кожи вон лез, делая знаки, даже язык свой высунул. Тут Степка Чубарый вскинул брови и постарался ухватить его за язык. Все же этот Степка то и дело выделывал кренделя. Что за отрок! Оторви и брось. Сычонок спрятал язык и отмахнулся, задев Степку, вскочил, готовый кинуться в драку. Тут и Степка встал, набычился... Да опять им не дали схлестнуться, окликнули на работу.
И Сычонок до самого вечера боялся, что Степка Чубарый все разболтает кому-нибудь. И что же тогда?.. А вдруг и его в поруб сунут?..
Но ничего не случилось. Работы были окончены на сегодня, и мужики ушли. А братия собралась у кельи игумена на молитву. Так и молились. А над градом медленно всплывала... Сычонок вспомнил сказанное Чубарым и не сумел удержаться, прыснул в кулак и тут же получил подзатыльник от вездесущего Луки. При луне они и молились. А потом разбредались по кельям. Сычонок спать не сразу лег, все похаживал в саду, ближе к порубу метил, оглядывал его. Там были запоры на низкой двери. До нынешнего вечера — только запоры, а тут и замок навесили. Игумен велел. Леонтий замок сыскал, большой.
Не могло такого быть, чтобы тут все и оборвалось, ну, что выткалось судьбою! Узор этот или как сказать... Письмо одного лада: реки, мечетная устреча с всесильным Хортом Арефинским, и его водворение прямо в граде, прямо в монастыре. И вот же, то письмо могут взять и пожечь? И пеплом все и развеется по ветру?
Сычонок боялся этого неведомого Хорта Арефинского, но он столь много о нем думал с тех пор, как услышал от Страшко, что страстное желание увидеть его пересиливало. Узреть и поведать о своей жели. Он был убежден, что Хорт сразу все уразумеет. И свершит чудо? Ну, коли о нем такой слух идет.
Было и сомнение, конечно. Мол, что же он не поволхует да не ристает прочь? Уж для него-то хоть на ключе замок, хоть без ключа, хоть запоры крепкие — все одно как паутина.
Но не ристает, таится.
«Али меня и ждет?» — в конце концов явилась уже совсем безумная мысль бессонному Сычонку.
И тут его окликнул Леонтий.
— Ты чего тут шляешься, Василёк?
Сычонок не знал, что ответить, глядел на Леонтия, зашибая комаров на шее, щеках, руках, почесываясь.
— Али комарье се кровопийное казнь египетскую учиняют в дровянике там у тебя?
Сычонок кивнул с неожиданной надеждой.
— Ну, бери свою постелю и шагай в мою кельню, — сказал Леонтий.
И Сычонок вприпрыжку побежал в дровяник, сгреб свою подстилку, одеяло, подушку, набитую соломой, и потащил все в келью Леонтия.
Келья Леонтия была тесной. В ней горела свеча пред иконами, и на одной был святой в странной шапочке, похожей на плюску желудя. Тут Сычонок вспомнил, что толковал Стефан о греческом пастухе и радостно указал на икону. Леонтий оглянулся и перекрестился.
— Чего?..
Сычонок показывал на святого, а потом на себя и кивал, улыбаясь во весь рот. Леонтий следил за ним.
— Ну, се святой Спиридон Тримифунтский... И ты? Что ты, отрок?.. Не разберу... — И тут до него дошло, и он ударил ладонью себя по голове. — Ба!.. Ты не Василёк, а... Спиридон? Спиридон Вержавский?
И Сычонок закивал так, что едва шею не свернул. Леонтий изумленно смотрел на Спиридона. И на того Спиридона, Тримифунтского. Переводил свои выпуклые глаза, в коих огонек свечи отражался, с одного Спиридона на другого.
— Вона какие дела-то, — наконец сказал он. — А Спиридон, он у нас в почете, прежний игумен Спиридон и бысть. А Стефан сам сын пастуший. И тож Спиридона почитает. А твой батько не пастух? Не?.. Вот какие чудные дела-то у Господа... Так давай ему и помолимся. Устраивай тамо свою лежанку якоже раз под иконою.
И Спиридон положил все на пол у стенки под иконой Спиридону Тримифунтскому.
— Ишь, какое у тебя имя. А мы всё Василёк да Василёк... — проговорил Леонтий. — Из-за глаз-то твоих Васильком и кличем...
И затем начал читать медленно — так, чтобы Спиридон успевал повторять за ним беззвучно — молитву Спиридону Тримифунтскому: «О всеблаженне святителю Спиридоне, великий угодниче Христов и преславный чудотворче! Предстояй на Небеси Престолу Божию с лики Ангел, призри милостивым оком на предстоящия зде люди и просящий сильныя твоея помощи. Умоли благоутробие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззакониим нашим, но да сотворит с нами по милости Своей! Испроси нам у Христа и Бога нашего мирное и безмятежное житие, здравие душевное и телесное, земли благоплодие и во всем всякое изобилие и благоденствие, и да не во зло обратим благая, даруемая нам от щедраго Бога, но во славу Его и в прославление твоего заступления!..»
Комары в келье не донимали, но зато покою не было от храпа мощного, как будто в груди Леонтия колокол гудел, и ажно вся келья сотрясалась, а потом и мелкие колокола начинали звенеть, об кости, видимо... Вот уж поистине колокольный инок, звонарь. Леонтий как-то и рассказывал, что звонарь с детства. Как полюбились ему клаколы, так и ведется то до сей поры.
Добр был к нему Леонтий. Но Сычонок-то крамолу замышлял и ключ от поруба высматривал — и высмотрел уже на рассвете, большой и ржавый, он висел на гвозде прямо у изголовья Леонтия, под иконой Николы Чудотворца.
Спиридон и думал, что все это и есть чудо.