Вергелис А. Складной человек 18+
Журнальный гид
Вергелис Александр Петрович, родился в 1977 году в Ленинграде. Закончил факультет социальных наук Герценовского института. Работал журналистом в различных СМИ Петербурга и Ленинградской области, преподавал историю в школе, служил в пограничных войсках.
Вергелис А. Складной человек : повесть / А. Вергелис // Звезда . – 2020 . - № 3 . – С.7 – 42.
Молодость способна на многое, молодость бесстрашна и не принимает смерть и болезни, щенячья радость от всего окружающего готова прорваться в любой момент. Герой повести, написанной от первого лица, поступает на исторический факультет, но практики в те годы еще не было, а студенты мечтали попасть на археологические раскопки. Нашему герою удалось пристроиться к экспедиции, выезжающей в деревню Бураки. Ему дали прозвище «складной человек», за скромность и хорошее воспитание, и готовность всем помочь. Повесть наполнена атмосферой молодости, лета и невинности, читается легко.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа «Складной человек»:
В утренних сумерках мы вывалились из вагона со всеми своими рюкзаками и сумками, вчерашними фантазиями и недосмотренными снами. Я с удовольствием вдохнул знакомый с детства пряный воздух юга. Проторчав некоторое время на автовокзале, мы забились в помнивший лучшие времена львовский автобус, где черные от солнца златозубые бабки с кулями глядели на нас с настороженным любопытством.
Деревня Буряки, если верить Интернету, существует до сих пор. Она рассыпана по склонам довольно живописных холмов, в ложбине между которыми все еще прячется еле живой ручей. Вон там, где начинаются поля, виднеется наш раскоп – именно там когда-то шумела неведомая первозданная жизнь, там существовали все эти длинноносые люди со скошенными лбами, от которых остались расписные осколки, глиняные куколки и научные вопросы. Там мы копали землю – каждый день, в любую погоду – копали землю. Там я избыл кусок жизни – в тоске моей плоти, в печали сердца, во вздохах и плаче, копая землю…
А жить нам предстояло на околице, в здании то ли школы, то ли детского сада – прежняя, советская табличка была снята, а новую не повесили. К нашему приезду место было уже обжито: на крыльце нас, как добрые супруги-хозяева встречали остальные члены экспедиции, приехавшие несколькими днями раньше: средних лет геодезист Игорь в клетчатой рубашке, заправленной в натянутые чуть ли не по грудь треники, и Маргарита, розовая пышка в больших круглых очках и в чем-то белом, кружевном, полувоздушном. Когда добрейшая Маргарита улыбалась, а улыбалась она постоянно, казалось, что вся ее полновесная розовая плоть светится и становится невесомой, как шарик, накаченный гелием.
Интеллектуал Игорь сразу взялся меня опекать – деликатно, без ненавязчивости помогая свыкнуться с обстановкой. Он был дьявольски начитан и обладал чувством юмора. Показав на дверь, на которой висела табличка со словом «разнос» (видимо, отсюда разносили еду для детсадовской шпаны), он предположил, что в этой специальной комнате Зинаида Гавриловна будет вызывать нас «на ковёр».
С компанией, в общем, повезло. В отличие от меня, это были люди интеллигентные. Профессиональных археологов было два: собственно, Рысь и приехавшая позже Лина: юная, изящная, с ангельским лицом, тонкой талией и полноватыми ногами. При воспоминании об этой диспропорции я до сих пор испытываю некоторое волнение и всякий раз бормочу про себя известное место из «Стихов римскому другу», пусть и грубоватое применительно к Лине, но зато подчеркивающее ее античный шарм. Лина только что вернулась из Нимфея, о чем свидетельствовал ее терракотовый загар и возвышенный образ мыслей. От нее веяло морем и Элладой. К счастью, красавица была замужем и, как выяснилось, на втором месяце беременности, что избавляло меня от лишних переживаний.
Заступив на пост, Зинаида Гавриловна мгновенно преобразилась: улетучилось вагонное благодушие, посыпались первые распоряжения: кровати туда, столы сюда. Столы – понятие в данном случае условное. В нашем импровизированном общежитии почти вся мебель была лилипутских размеров и требовала уменьшительно-ласкательных суффиксов. Трапезничали и работали после раскопа за широким и длинным, как взлетная полоса, столом, составленным из множества маленьких низеньких парт. Глядя, как я сажусь на крохотную табуреточку и морщась, протискиваю ноги под столешницу, грозная Зинаида Гавриловна мгновенно теплела глазами и изрекала: «Складной человек, совершенный джентльмен!» Это сочетание слов якобы было выужено ею из сборника африканских легенд: так аборигены именовали сказочного героя-европейца, которого наделяли разнообразными сверхъестественными свойствами. Не знаю, как там у негров, а что-то подобное, кажется, промелькнуло у Достоевского: то ли про Свидригайлова было сказано, то ли про Верховенского. Как бы то ни было, постепенно этот титул прилип ко мне, и знакомя меня с кем-нибудь, Зинаида обязательно добавляла к моему имени: «Складной человек, совершенный джентльмен». Это ее забавляло. Далее следовали пояснения: низкий стол, длинные ноги. Все улыбались, и я тоже, как будто начиная верить в то, что многократное повторение этой формулы наделит меня в конце концов могуществом белого господина. Ну или хотя бы качествами джентльмена, ведь с каждым днем культурный слой – и древнего поселения, и мой собственный – становился все тоньше.
Было и еще одно прозвище, щедро подаренное мне Зинаидой Гавриловной, и опять-таки, за нашим обеденно-рабочим столом. Дело в том, что во время утренних и вечерних трапез почему-то именно моим заботам всякий раз вверялась пятилитровая банка с крутым кипятком. Нужно было вынуть исполинский кипятильник, взять раскаленный сосуд за горло вылить еще бурлящую воду в заварочный чайник или в бадью с какао-порошком. Более ненадёжных рук в коллективе не было, а между тем неловкость грозила ожогами не только мне, но и сидевшим рядом с банкой – чаще всего это была Маргарита. Ее сваренная заживо, отделяющаяся от костей плоть виделась мне в ночных кошмарах. Но по воле Зинаиды водолеем должен был быть именно я. Внимательно проследив за очередной рискованной операцией, она с воодушевлением восклицала: «Муций Сцевола!»
Обладай я мужеством и прытью римского героя, я поднял бы восстание против начальничьего гнета. Однако меня хватало лишь на вялотекущую фронду, выражавшуюся в попытках вслух усомниться в целесообразности того или иного распоряжения. Изредка я пробовал не соглашаться с генеральной линией, дискутировать, вылезать с инициативами, несколько раз вносил, как мне казалось, конструктивные предложения, еще не осознав, что принцип единоначалия в экспедиции крепче, чем в армии. Оказавшись в родной стихии, Зинаида Гавриловна раскрылась во всей полноте: нордический характер и талант прирожденного эксплуататора – качества в полевых условиях ценные, хоть и труднопереносимые, и если бы не здоровое чувство юмора, которым обладало большинство Зинаидиных подопечных, да время от времени просыпающиеся в ней материнские чувства, положение наше было бы совсем незавидным.
«Дерзкий молодой человек» – вот третий титул, закрепившийся за мной. Дерзкий ? Как бы не так! Я дерзил, я пожалуй, даже хамил, но нельзя быть хамом наполовину, равно как невозможно быть слегка интеллигентом. Все-таки, прежде всего я был «складным человеком». Уложив в прокрустово ложе раскладушки свое изможденное тело и соскальзывая в бездонный колодец Морфея, я спешил насладиться своими полудетскими фантазиями – единственным утешением каторжника. Будь я наделен той магической силой, которая приписывалась африканцами белому складному джентльмену, я бы не мешкая утопил все эти галеры. Каким же образом? Я бы вылепил из местного гумуса послушного Голема и вручил бы ему лопату, а лучше – заставил бы трипольцев восстать из мертвых и самим выкопать свои кости и черепки, а потом приказал бы им вернуться назад – в обжитое небытие, в музейную пыль, в пикантные иллюстрации для школьных учебников. Нет, я просто улетел бы домой, прихватив с собой всех желающих, а таковых набралось бы немало, ибо очень скоро возроптали даже самые стойкие. Впрочем, дальше ропота дело не шло: стиснув зубы, мы налегали на весла, галера экспедиции плыла дальше, а власть ее капитана оставалась нерушимой.
Безответственные мечтания стали для меня отдушиной с первых дней экспедиции. Реальность была слишком однообразна, чтобы не приправлять ее пряностями воображения. Рано утром мы завтракали кашей, приготовленной заспанными дежурными, встававшими часом раньше. Затем брали лопаты, геолокатор, провизию и брели на раскоп вдоль леса по одной из троп, тянувшихся параллельными кривыми – одна по краю соснового леса, другая – понизу, вдоль ручья. Я предпочитал верхнюю, лесную: на юге мне всегда не хватает леса. На раскопе я как наименее квалифицированный кадр выполнял самую примитивную работу – главным образом, просто копал, будучи, по сути, единственным полноценным землекопом на всю экспедицию: остальные брались за лопаты эпизодически, отвлекаясь от основных занятий.
Обедали в полевых условиях. После трапезы допускался небольшой отдых. Я, как писали в старых романах, бросался на землю и засыпал. Спал крепко, но не долго, подобно Штирлицу, пробуждаясь минут через пятнадцать-двадцать. Впрочем, в отличие от этого аккуратиста, тело свое я бросал где попало, не думая, что оно привлечет чье-то усталое внимание. И – ошибся. Однажды, уже после возвращения в Петербург, я получу по почте конверт без обратного адреса, в котором окажется фотография: на черно-белой траве лицом вниз, раскидав полусогнутые конечности, лежит человеческое тело. «Труп», – вздрогнула первая мысль. Именно с бесстыдством мертвеца он – то есть я – лежал, не потрудившись отползти подальше от места трапезы, край которого вместе со сложенными пирамидой мисками, анонимным локтем и чьей-то осандаленной ступней попал в объектив. Впрочем, ползти я все-таки, видимо, пытался: поза моя свидетельствовала о некотором застывшем усилии – так может выглядеть испустивший дух раненый солдат, не дотянувший до родного окопа. Жаль, что фотография потерялась: ведь это – тот редкий случай, когда видишь себя со спины: собственно спину с мраморными складками мелкодырчатой футболки, двуглавый холмик насиженного в Публичке зада, задравшуюся штанину, подошвы полученных от отца военно-морских башмаков, давно заслуживших вечный покой в мусорном баке. Таков автопортрет героя – ничего другого предложить я пока не готов.
Случилось так, что этот безымянный привет из недавнего прошлого я получил в весьма трудную минуту: тем петербургским вечером мое я снова расползалось, как содержимое опрокинувшейся рыболовной жестянки. Сознание неудержимо съезжало в серую муть. В поисках спасения герой бросился было в ванную, но в этот раз зеркало отказалось показывать привычный классический портрет, явив нечто в духе кубизма – что-то разваливающееся на квадраты, треугольники и круги – на безвольный подбородок, на вспотевший лоб, на готовые укатиться зрачки. В тоске по собственной душе – единой и неделимой – я метался по квартире, и только разорвав конверт, почувствовал, что снова обретаю спасительную целостность. На этой фотографии, присланной мне инкогнито ради шутки, я был самим собой – честным, подлинным, как земля, к которой я так доверчиво припал. Только в виде покойника, в момент гибели обнявшего земной шар, я выглядел настоящим. Это моя любимая фотография. Куда она подевалась?
Пррбудившись, я снова брался за лопату. Так проходил день на раскопе. Назад, на базу мы возвращались в вечерних сумерках. После ужина рабочий день продолжался – наступал черед умственного труда. Мы снова усаживались на свои игрушечные стульчики и табуреточки и принимались за описи: каждый найденный артефакт требовалось внести в особую ведомость и описать. Бдение над черепками длилось до полуночи. Вечернюю тишину нарушал шелест бумаги и усталых губ: «Осколок керамики… Лощеный… Шамот… Матовый… Кремневый отщеп… Нуклеус… Фрагмент ножа… Отжимная ретушь…».
Ночь была наградой. Я забыл, что такое бессонница. Я научился ценить простые вещи: сон, еду, минуты отдыха. Отсутствие начальства.
А утром все начиналось заново. Мы собирались и, гремя инструментами, как отряд в боевом снаряжении, шли на раскоп. Вдоль ручья. Мимо леса. По тропам. Изредка нам попадался местный житель – какой-нибудь старикан.
– Добрый дэнь! – говорил он.
– Добрый день! – отвечали мы хором.
Так здесь здороваются в любое время суток. Никаких добрых утр, вечеров тоже почти никаких – только «добрый день». Эта привычка останется со мной на всю жизнь. Ничего не могу с собою поделать: вросло в кровь и плоть. Это – моя личная археология, отметина времени, рубец на стволе памяти.
– Добрый день! – приветствую я встречного независимо от времени суток. Все давно привыкли. Но кое-кто шутливо поправляет: «Доброе утро, коллега!» Нет, это у вас доброе утро, а у меня тут целая эпоха.
Нам повезло, мы наткнулись на помойку. Рядом обнаружилось жилище каменных дел мастера, густо пошли нуклеусы и многочисленные кремневые отщепы – следы работы древнего труженика. Кремня – угольно-черного, невероятно крепкого, тут было много. В лесу, на дне оврага валялись похожие на яйца динозавров овальные посеревшие камни. Скорее всего, изобилие сырья привело когда-то людей в эти места. Они жили здесь долго – успели наследить: спустя пять тысяч лет измельченные осколки их посуды и кремниевые отщепы были рассеяны по всему полю – их выворачивали наружу колхозные плуги и снова закапывали в чернозем гусеницы тракторов. Прожаренные солнцем, куревом и спиртом трактористы глядели на нас из кабин, как на сумасшедших. Таковыми мы и были. Мы радовались обломку каменного ножа, кусочку обожженной глины со следами рисунка. А уж найденное удачливым Игорем медное зубило, которое он терпеливо прятал в кармане своих тренировочных штанов и торжественно явил за ужином, вызвало настоящую эйфорию и было обмыто грогом, приготовленным из чая и спирта.
Но на исходе второй недели запас моего энтузиазма заметно убавился. Внезапно я понял, что не гожусь для длительной монотонной работы. «Уныние – великий грех», – ёрничала Вера, угощая меня отвратительной ментоловой сигареткой. Мои овальные, без фильтра кончились. С Верой мы ежевечерне дымили на старой скамье возле детских качелей. Это было одно из немногих развлечений – в обычной жизни я не курил. Она, кажется, тоже. «Позвольте ангажировать вас на вечернюю сигарету», – каждый раз церемонно приглашала меня Вера, делая нечто вроде книксена. Она еще крепилась. Она не теряла чувства юмора. Я же порядочно скис, чувствуя себя совершенно никчемным существом.
Мой комплекс неполноценности усугублялся из-за Арсения. Я никогда не видел этого человека, но он постоянно был рядом. О, это проклятое имя! И дня не проходило, чтобы не звучало оно на раскопе: Арсений, Арсений, Арсений… Прекрасный юноша Арсений был притчей на устах у всех, даже неулыбчивый Игорь, вспоминая о нем, обнажал свои вампирские клыки. Лина, замужняя и беременная, произносила это имя с неподобающим в ее положении восхищением. Все старожилы Буряковской экспедиции во главе с Рысью то и дело рассказывали о замечательном, восхитительном мальчике. И как о таком не рассказывать! Он был красив, благороден и талантлив. Он был большой выдумщик и озорник. Он дружил с местными детьми, собирал их охапками и играл с ними в индейцев (в углу комнаты для разносов валялись лук и стрелы, таращился нарисованными глазами сломанный воздушный змей). Он писал шуточные оды и эпиграммы. Приносил дамам букеты полевых цветов. Изучал суахили. С изумительным искусством ловил ящериц панамкой. Таскал из леса ежей и ужей. Собирал гербарий. Рисовал с натуры. Мастерил дудочки из тростника и прекрасно на них играл. Готовил на костре экзотические блюда. Когда он успевал все это делать? Он что, вообще не брал в руки лопату, этот Питер Пэн?
Каждый камень в Буряках помнил Арсения. Вот здесь Арсений укрощал колхозного бычка. А вон там обыграл в шахматы местного гроссмейстера, пастуха. А вон в той луже – представляете! – он удил рыбу. И кое-чего поймал! И из пойманного, между прочим, сварил потрясающую уху. Вон там еще болтается веревка от тарзанки – тоже Арсениева работа! Впору было сформировать топографическую комиссию и нанести на карту местности новые названия: холм имени Арсения, канава имени Арсения, Арсениева тропа, Арсениев дуб…
Легендарный Арсений подвизался в Буряках прошлым летом и все, конечно, надеялись увидеть его снова. Но он не приехал. Обещался, да не собрался. Не приехал и затянувший меня в эту западню покойник Валька Головатый, тоже всегда всё успевавший – и с трактористами выпивать, и в сельский клуб наведываться. Только я, такой медленный, ничего не умею, нигде не успеваю. Мой удел – копать землю и разливать утренний кипяток. А еще забавлять Зинаиду Гавриловну запихиванием своих слишком длинных ног под стол. «Складной человек» – вот что будут говорить обо мне, вспоминая этот сезон.
Я мучительно ревновал к Арсению. Мне тоже хотелось восхищать. Оставлять неизгладимые воспоминания. Но сил хватало лишь на выполнение каждодневного урока и – на сдерживание копившегося раздражения.
Но черт бы с ним, с этим Бибигоном! Угнетало меня многое. Практически всё. Например, отсутствие времени на чтение. Безкнижье было почти физической мукой – это как курильщику подолгу обходиться без табака. Мозг требует привычной пищи. Зрачки ноют без букв… Отчасти книжное голодание компенсировалось беседами с коллегами – особенно с неунывающим Игорем. Более всего его почему-то занимала Тридцатилетняя война. Он то и дело напевал по-немецки «Три лилии» – престранную померанскую песенку, сочинённую как раз в те жуткие годы, когда закованная в латы смерть галопировала по Европе. Три лилии, посаженные на могилке возлюбленной, гордый всадник, собирающийся их сорвать – всё это как нельзя лучше характеризует то время, которое так волновало моего товарища по раскопу. С Игорем было интересно. Но наши разговоры лишь усиливали во мне чувство профессиональной неполноценности: начитанный геофизик знал о прошлом человечества гораздо больше меня, студента-историка. К тому же я завидовал его выдержке: Игорь был из породы стоиков. Он часами бродил по полю с геолокатором, делал пометки, что-то записывал. Ему было интересно с собой и с этим миром. Будь он на моем месте, однообразный физический труд едва ли поколебал бы его невозмутимость.
Меня же этот труд удручал. Впрочем, не одного меня. Прошла еще неделя, потом еще одна, и что-то вроде печали поселились в женских глазах – даже глазах Маргариты, которая, казалось, ни при каких обстоятельствах не могла выглядеть недовольной. Но забытые боги, следившие за нами, время от времени подбрасывали что-нибудь для «оживляжа», как говорила Рысь. Помню, как все прыгали вокруг Лины, на ладони у которой полусидела-полулежала такая же, как она, коричневая, полноногая, с тонкой талией глиняная куколка. Вечер прошел в перебирании научных и околонаучных гипотез – то ли это был портативный идол Богини-матери, то ли оберег, то ли невинная детская, то ли мужская игрушка.
– Возможно, это аналог эротической фотографии, – теребил рыжеватую бородку Игорь. – Мужчина мог взять это с собой на охоту или в путешествие. Поставил перед собой, и…
– И? – сверкнула глазами-льдинками Рысь, не скрывавшая раздражения по поводу наших «дилетантских домыслов».
И тут я понял, почему в центре научных интересов Зинаиды Гавриловны оказалось именно Триполье. Ей просто нравился царивший там матриархат. Всеми своими действиями она доказывала: женщина может и должна управлять, вести за собой, поучать, словом – быть главной. Древний матриархат – далеко не всегда власть женщин над мужчинами, но судя по косвенным признакам, например – отсутствию в трипольских захоронениях оружия, это было настоящее бабье царство. И найденная куколка в глазах Рыси была ничем иным как свидетельством женского доминирования.
Если относительно глиняной фигурки разброс мнений был невелик, то разгадка назначения следующей нашей находки требовала недюжинной фантазии.
В тот день над раскопом носился дух всеобщего возбуждения.
– Ты что, ничего не знаешь? Мы нашли бинокль! – сияла Лина.
Я представил себе ржавый, рассыпающийся в руках командирский прибор, оставшийся здесь со времен войны. И приготовился блеснуть эрудицией, вызвавшись атрибутировать ископаемый военный антиквариат.
– Внимание! Александр Петрович собирается назвать примерный год создания интересующего нас изделия. Прошу, коллега! – Зинаида Гавриловна согнула свой гибкий стан в издевательском полупоклоне. Я увидел россыпь осколков на газетном листе. Только глаз опытного археолога мог ухватить в этом керамическом крошеве очертания древнего сосуда. Тем более, такого странного.
Вечером, на радостях, мы удостоились позволения полистать огромный иллюстрированный справочник по Трипольской культуре, привезенный Рысью из Петербурга. Это была ее Библия. Святое писание с миллионом дактилоскопических отпечатков чужой эпохи – черно-белых графических рисунков, дотошно изображавших сосуды, наконечники стрел, бусы, глиняных божков, детские игрушки. Два бездонных кубка, соединенных перемычками – вот чем были те осколки на траве семь тысяч лет назад. Действительно, очень похоже на бинокль. Зачем они лепили эти штуки? Для наблюдения за звездами? Чепуха… Что могли символизировать две соединенные глиняные трубы? Мужское и женское начало? Как это использовали? В ритуальном оплодотворении земли? Для вызывания дождя? Мне представилась толпа безумцев, исступленно кричащих и льющих воду на взрыхленную пашню через эти диковинные трубы. Или – возжигающих в них священный огонь. Огонь? Да! А что если все гораздо проще? Что если это просто подставка для еды? Столик для глиняных мисок с подогревом? Насыпал вниз угольков, похлебка долго не остывает. А если подставка, то почему – двойная? Потому что обед у них тоже состоял из первого и второго? А судя по справочнику, бывает и третья труба – очевидно, для десерта. Или у трипольцев не принято было есть в одиночестве, и трапезу обязательно делили на двоих? А если и ели в уединении, то вторую плошку готовили для домашнего божка? Ставили рядом куколку и угощались на пару? Эти сгинувшие в тысячелетиях люди становились мне все более симпатичны. Я всё отчётливее ощущал их присутствие. Они задавали вопросы, загадывали загадки. Они оказывали прямое влияние на мою жизнь, по меньшей мере, определили мою судьбу на это лето. Я вообразил, что мог быть их потомком – через малороссийскую бабушку. Разумеется, вероятность этого стремилась к нулю: обладавшие средиземноморской внешностью трипольцы исчезли за три тысячи лет до появления в этих местах славян, и кого тут только не было после них... А может, кто-то все-таки остался? И этот кто-то сигналил мне, слал приветы. Два раза носатый смуглый человек явился мне во сне и что-то говорил на непонятном языке, отчаянно жестикулируя. Темперамент у него был вполне средиземноморский, что косвенно подтверждало гипотезу об исходе трипольцев откуда-то из Анатолии. Думаю, Анатолий, как я окрестил его по пробуждении, пытался объяснить назначение глиняного бинокля. Но по-трипольски я не понимал, даже во сне.
Уже потом, в другой жизни мне откроется истина. Истина сияла в мудром прищуре опрятного пожилого мужчины, отрекомендовавшегося доктором наук, астрофизиком. Трипольские «бинокли», уверенно сообщал он на своем персональном сайте, изготавливались в качестве символов двойной звёздной системы Немезида, из которой предки трипольцев прилетели на Землю одиннадцать тысяч лет назад.