Гильдина Э. Малайка 18+

Журнальный гид

Эльза Гильдина окончила ВГИК им. С.А. Герасимова (мастерская документального и научно-популярного кино). Участник и победитель различных российских кинофестивалей. Публикации прозы в журналах «Сибирские огни», «Октябрь», «Кольцо А», «Юность». Лауреат премии журнала «Сибирские огни» в номинации «Новые имена».

Гильдина Э. Малайка : повесть / Э. Гильдина // Знамя . – 2020 . - № 4 . – С. 9 – 58.

Интеллигентный и застенчивый мальчик Ян Гали пишет роман. Поделиться замыслом ему не с кем, он очень одинок. Для развития сюжета ему очень нужны письма Натальи Гончаровой к Пушкину, - зачем, знает только юный автор. «Бойтесь своих желаний, они имеют свойство осуществляться» гласит мудрость. И знакомство с реликвией такого масштаба повлекло за собой развитие криминальной линии сюжета. Желание исполнилось, но за него пришлось заплатить жизнью.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести «Малайка»:

Ян Гали писал стихи. И прозу тоже. Стихи еще не печатали. И прозу нигде не показывал, об этом даже речи не шло. Страшно показывать. Как в пропасть шагнуть. Расплющит на дне собственного уныния. Долго матери с братом придется соскребать, чтоб до школы добраться — аттестат получать. Ведь с аттестатом еще поступать. И поступать не куда-нибудь, а непременно в Бауманку. На счастье, в аттестате оценки под стать этой мечте, бескрылой и хрустальной. И характеристика от классного руководителя Ольги Сергеевны подходящая: «…нес общественную нагрузку, оказывал шефскую помощь детдому в Вербилках, летом помогал при строительстве спортзала школы...». Иначе никак, школа и педагоги непростые. Ольга Сергеевна, например, на построении всегда строгая и розовощекая, гордилась тем, что ее бабушка когда-то была в ссылке с Лениным. И школа образцовая, с математическим уклоном и барельефами писателей по фасаду. Типовая постройка довоенных тридцатых годов и, значит, двойного назначения: в случае войны школа становилась госпиталем, ее классы с высокими потолками — палатами для раненых, а учительская — ординаторской. Но пока здесь из обычных детей насильно делали отличников.

У обычного Ян Гали все необычное, вплоть до имени. Но, кроме имени, ничего другого не замечают. Говорят, дескать, скрытный, себе на уме, все норовит оторваться от коллектива. Ян Гали и рад не отрываться, да его не особо принимают. Примерно с шестого класса начал отставать от сверстников. Какие-то они неугомонные, циничные, бойкие стали, всей толпой ринулись вперед, а он так и остался растерянно топтаться на месте. Пробовал было увязаться за ними, ведь Ян Гали не такой уж дичок, но застенчивость, врожденная деликатность, не подкрепленная природным обаянием, не в чести среди тех, кто уже не ребенок, но еще не взрослый.

Татарской фамилии своей «Ибрагимов» стеснялся (когда произносили, втягивал голову в плечи), а по имени «Янгали» рубанул однажды в отчаянии. Собрал кусочки-слоги, хорошенько прислушался, взвесил все за и против. В отдельности друг от друга понравились. Так показалось звучнее, на манер вечных поэтов Рудаки, Фирдоуси… В то же время, кроме древнего восточного, был жутким поклонником всего модернового польского. Но нечем было выразить свою тайную преданность западной культуре: ни тебе шмоток заграничных, ни тебе «Иностранки». Исключение: рижский приемник VEF, подарок от служившего в ГДР дяди, одного из многочисленных маминых братьев. Сама же мама не разделяла любви сына ко всему иностранному:

— …мы их в войну спасли от биологического уничтожения, из них бы мыло делали, а они там у себя еще огрызаются нам! Танков туда запустить, чтоб неповадно было…

Во время войны она со своей молодежной комсомольской бригадой на заводе АТЭ-1 собирала на конвейере автоматы, а именно, ставила защелки на автоматы ППШ. А еще участвовала в параде на Красной площади и в составе колонны физкультурников проходила мимо трибуны, на которой стоял любимый товарищ Сталин.

Мама была нищей и преданной. Ян Гали же был мнительным и гордым. И он не мог позволить себе ходить в старье. Слишком щепетильный к своему внешнему виду. Когда живешь в постоянной нужде и безденежье, выглядеть сносно и особо не выделяться среди таких же малообеспеченных граждан шестидесятых не требует особых усилий. Зауженные темные брюки, светлая рубашка, белый пуловер с тонкой черной полоской, прикрывающий острые ключицы, добротные кеды, которые тоже носятся очень бережно. Осенью: кепка «в елочку» и тканевая курточка с поясом из широкой резинки. Зимой: кроличья шапка и серое полупальто в рубчик с косыми прорезными карманами, в них удобно греть руки, ведь перчаток нет, а варежки носить стеснялся. Пиджаки по причине все той же физической нескладности и щуплости висели на нем, как на вешалке.

После выпускных экзаменов стал зачесывать льняные волосы назад. Втихаря от матери смазывал их подсолнечным маслом. С соседом Ванькой Гаручниковым, недавно мобилизовавшимся, махнулся на армейский комсомольский значок на закрутке. Взамен отдал прехороший перочинный ножичек. Ян Гали страдал по отцовскому ножичку, но все же был неумолим по отношению к себе. Думал, что эти манипуляции определят наконец его самого в собственной жизни, пододвинут к взрослости, а значит, и к счастью.

Но счастье не приближалось, не показывалось из-за гор. Вместо него ручьем били и стекали с горы стихи. Как тать в ночи, занимался этим сомнительным неблагодарным делом. Незаметно доставал из-под чемодана в шкафу тетрадку в коричневом коленкоровом переплете, пока младший брат Тимур не видит. Тот за выполнением домашнего задания в очередной раз от скуки-лени зазевается на своих желтых канареек и золотых рыбок, а Ян Гали черкнет несколько строк — и снова в шкаф!

Тексты у него в основном удавались ну очень легко. Это и смущало. Даже Толстой говорил о бесполезности и губительности занятия стихами. И Смирнов все на прозу подбивал. Толстой и Смирнов зря врать не станут. Один — великий писатель. Второй — великий наставник. И даже друг. Правда, Смирнов советовал начать с рассказов. Но Ян Гали не любил ждать и терпеть. Все свои семнадцать лет только и делал, что ждал и терпел. А в голове его маленькой в это время роились значительные замыслы, которые не умещались, вырывались невидимыми потоками. Ян Гали, чтобы удержаться на ногах, принялся-таки за роман…

Но с прозой, тем более крупной, тем более с фантастикой, обстояло сложнее. От стихов же сплошное удовольствие, в них автор ничем не ограничен, нет необходимости думать о размере, ритме, рифме (еще бы научиться пользоваться этими средствами). В прозе же рифма и ритм ввиду своего отсутствия или неявного, своеобразного присутствия не помогут следующей строке, не подстегнут, не выдоят новую мысль. Рождение каждой фразы дается с неимоверным трудом, через силу. На очередь подозрениям, что он заурядный рифмоплет подобно какому-нибудь жизнерадостному балде, приходят новые страдания: Ян Гали тугодум, не умеющий связать и пары слов. Какой уж тут фантастический роман о машине времени и кремлевском чиновнике? Тут бы себя поберечь. А ведь находятся такие, которым удается и то, и другое, и пятое-десятое… Например, тот же Смирнов.

Смирнов теперь почти медик. А из медицины в прозу много хороших прибыло.

Школьные будни, ничем не примечательные, похожие друг на друга, складывались в одну общую блеклую смазанную картину жизни. Но один из дней запомнился навсегда. Им на большой перемене представили нового вожатого. С умным серьезным взглядом, ровной спиной и чувством достоинства, без желания понравиться.

Этот человек никогда его не обидит и другим не даст в обиду. Он сохранит и поддержит во всех начинаниях. В нем нет жлобского врожденного желания подавить, превысить, толкнуть, отнять. Он равен себе, и весь мир равен ему.

Смирнов ходил с папкой и, заходя в класс, с вальяжностью швырял ее на парту. И все мальчики стали ходить с папкой и швырять ее на парты. Особенно двоечники.

Окончив медицинское училище при двадцать девятой Бауманской больнице, Смирнов как военнообязанный пошел вставать на учет. В военкомате от госпиталя Бурденко лежал запрос на фельдшера-лаборанта, на него выписали индивидуальный наряд. Ян Гали, изнывая от скуки по нему, срывался, садился в сорок шестой трамвай, добирался до Госпитальной площади. Там задирал голову и подолгу, переминаясь с ноги на ногу, с надеждой всматривался в окна второго этажа. Не покажется ли умная светлая головушка? Эх, Смирнов, как же тебе служится в советской армии с такими-то идеалами? Когда-то у тебя были честные прямые ответы на все его детские прямые вопросы. Интересно, в армии остались эти ответы?

Ян Гали и раньше ездил к нему в Сокольники засиживаться допоздна. Когда-то он и сам жил в Сокольниках. Старший Ибрагимов привел молодую жену к родителям и быстро пожалел о том. Днем и ночью в большой татарской семье шум, гам… Но потом повезло: отцу от «Красного богатыря», куда поступил работать, дали целых две угловые комнаты в бывшем доходном деревянном доме на улице Хромова, тесном уголке, затененном деревьями.

К отцу, непьющему татарину, местные мужики с самого начала решили относиться как к «чужаку», с подозрением.

И родители собственные назад не принимали. Невзлюбили невестку. Она как знала. Когда сына в роддоме впервые принесли, ее под локотки приподняли, и увидела она бледное хилое тельце:

— Урус! — закричала и отвернулась к стене, закусив губу, — унесите его. На всю улицу стыд. Скажут, нагуляла от русского.

Долго сокрушалась. Отказывалась кормить. Однако отец, как только взял Ян Гали на руки, сразу почуял в нем родную кровь.

Мать потом тоже устроилась на «Красный богатырь», на сборочный конвейер обуви. Отец же работал в железнодорожном цеху. На заводе была своя разветвленная сеть узкоколейных путей. Ян Гали однажды привели сюда. Он был удивлен тем, что обувь, оказывается, собирается и шьется. Еще больше его поразили обязанности отца.

От станции Белокаменная тепловоз тащил по ветке несколько вагонов с черной и белой сажей. Товарняк заходил на территорию завода, где за глухой кирпичной стеной из стальных конструкций в прибывший вагон подавался гибкий рукав, и насосом начинали откачку сажи. После разгрузки в порожний вагон нырял отец в защитной одежде, противогазе и с помощью кувалды, скребков сбивал со стенок остатки сажи. Смена его длилась от четырех до шести часов. Поэтому чаще всего из детсада забирал именно он, неизменно припорошенный сажей.

Чем старше становился Ян Гали, тем больше скапливалась сажа в бронхах отца. В сорок пять лет должен был выйти на пенсию, до которой так и не дожил.

Больше всего Ян Гали нравилось навещать отца в профилактории Лосиного Острова. Во-первых, не оставлял надежды встретить в лесу оленя или лося, покормить их с руки хлебом. Но вместо оленя или лося попалась ему на зимней тропинке однажды пьяная, налопавшаяся забродивших ягод свиристель… Во-вторых, по пути в этот огромный парк он любопытства ради норовил пройти по Миллионной мимо дома номер пятнадцать, где родился «черный паук» Лев Яшин. Ян Гали футболом не увлекался. Но, когда был жив отец, ходили вместе на стадион «Динамо». Теперь отца, страстного болельщика, нет, а смотреть без него футбол — снова и снова испытывать чувство утраты.

Когда отец умер, все это разом стало не важно. Воспоминания, как сажа, от которой в кашле заходился отец, оседали и не проясняли картину прошлого. В памяти только один отцовский жест: как вынимает из нагрудного кармана футлярчик с расческой, проводит по волосам, резко и шумно продувает гребень и стремительным движением кладет обратно. Когда Ян Гали видел других взрослых мужчин, все как один выполняющих это общее усвоенное движение, сердце сжималось.

Со Смирновым сердце, как недоверчивый кулак, потихоньку разжималось.

В его квартире смотрел из окна на Кедровскую церковь небесного цвета, вокруг которой по земле и в воздухе расстилалась, разливалась Благодать!

Слушал «записи на ребрах» и кухонные разговоры его замечательных родителей, институтских преподавателей, и таинственное гудение газовой колонки с голубым глазком — пламенем. Брал с этажерки толстые журналы.

Обожал «Иностранку», особенно одиннадцатый номер шестидесятого года. Перелистывание доставляло почти физическое удовольствие, настолько бумага была хороша! Не то что другие, у которых листы по краям в обрезе, как неправильно приготовленное безе, чуть ли не из папиросной бумаги. Такое же удовольствие ему доставляло крутить в ванной белые фарфоровые краны.

Сидел за его письменным столом. В двух тумбочках хранились заброшенные черновики с очень неплохими стихами. Смирнов, как в старину купчик подгулявший, будто ассигнациями, сорит ими, бросает на ветер, не знает им цены, хоть и кровно заработаны. А Ян Гали, которому что ни грош, все алтын, хочет подобрать. Каждый раз, приходя сюда, боролся с соблазном умыкнуть, присвоить себе хоть один его лист, хоть один его день.

В квартире Смирнова он впервые узнал, что книги можно не только читать, но и пробовать писать самому. Тот предложил завести поэтический блокнот, куда в столбик можно записывать найденные рифмы и интересные обороты. Это, со слов Смирнова, должно было помочь в развитии авторского мышления. И действительно, со временем Ян Гали заметил за собой, как вслушивается в чужие слова и неосознанно придумывает к ним рифмы. Пока подбирал строку, в голову иногда приходили удивительные вещи, до которых в обычной жизни не додумался бы.

Именно здесь впервые услышал о великом романе, который должны вот-вот напечатать в «Москве», но до которого Ян Гали своими ручонками ни в жизнь не добраться. Зато некоторые подробности сюжета, опять же через Смирнова, вернее, через его родителей, дошли до него. И теперь перед сном любил размышлять: каким образом пересекаются в том удивительном тексте сюжетные линии древнего сатаны и несчастного пациента советской психлечебницы? И каким же подобным способом соединить свою собственную незавидную судьбу и судьбу недоступного чиновника самого высокого кремлевского ранга? Где изыскать такую фантазию, чтобы все чудесно и в то же время правдоподобно совпало? Что может объединять их, кроме общей планеты, общего города, общего воздуха, пролетающих птиц?.. Птицы! Городские вороны!

Ян Гали обожал и одновременно стыдился этой своей истории о машине времени и путешествующем на ней кремлевском чиновнике. Когда думал о ней, одолевало невероятное возбуждение. Но при мысли признаться появлялось ощущение, будто на него ушат воды опрокидывали. Был уверен, что нужна эта вещь будет только ему. Наверно, то же самое переживает юноша, который влюбился в дурнушку. Он стесняется показывать ее успешным друзьям, а у самого голова кружится от внезапно нахлынувшего «козлиного» чувства. Или подобное мог испытывать какой-нибудь лондонский Джек Потрошитель, который находил приятным для себя вырезать чужие дамские внутренности и аккуратненько раскладывать их перед собой.

Ян Гали ничьих внутренностей не трогал, но и свои выкладывать первому встречному, «неподготовленному читателю» не торопился. Кроме Смирнова, которому однажды нечаянно проговорился через собственную стеснительную просьбу:

— А можно как-то через твоих родителей попасть в Ленинку?

Смирнов присвистнул, отвлекаясь от своих тетрадей и поворачиваясь к нему.

— Да понимаешь, пишу кое-что, — объяснил Ян Гали, отходя от окна, в котором как всегда его любимый небесно-голубой храм, и подсаживаясь к другу, — понадобятся письма жены к Пушкину. Нигде не найду ничего. Может, там что-то есть?

— И не найдешь! — уверенно откинулся тот на спинку стула. — Она же их уничтожила. Или их выкрали из Румянцевского музея. Вполне возможно, что сейчас они за границей в частном семейном архиве.

— За границей? Ты уверен? — расстроился Ян Гали.

— Русские документы появляются там, где появляется русский эмигрант. А русскому эмигранту всегда нужны деньги. Ты знаешь, как впервые опубликовали «Записки Екатерины II»? Их выкрали из России и перевезли в Лондон. В свое время много шума наделали. А письма Гончаровой никому не нужны, кроме ее семьи.

— Это почему же? — невольно оскорбился Ян Гали.

— Письма Пушкина интересны не только авторством Пушкина, а тем, что написаны замечательно. А как написаны женские письма к Пушкину — никто не знает. А тебе зачем?

И Ян Гали, чуть сомневаясь, все же поделился своим замыслом.