Климова Г. «Сочинительница птиц» 18 +

Журнальный гид

Климова Галина Даниелевна — поэт, прозаик, переводчик. Автор восьми книг стихов  (три из них вышли билингва в Болгарии), двух книг прозы, составитель трех антологий поэзии. Лауреат премии Союза писателей Москвы «Венец» (2004), финалист Международной премии им. Фазиля Искандера (2018) и др. Постоянный автор «ДН». Живет в Москве.

Климова Г. Сочинительница птиц : Повесть // Дружба народов . – 2020 . - №3 . – С. 71 – 107.


История большой любви, банальная, как обычно. Он – женат, она – замужем, дети, работа. В общем, небольшая отдушина среди серых будней. Не благословила жена на развод, расставание, серая жизнь. История стара как мир, но хорошо написана и интересна для чтения.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести «Сочинительница птиц»:

По возвращении в Москву Зуевский безотлагательно приступил к нулевому циклу строительства совместной жизни.

Бросив у двери рюкзак с книгами, он с лицом блаженного, излучавшего счастливое безумие, протянул жене вологодский сувенир — узорчатую берестяную шкатулку с круглым зеркальцем на крышке. Молча обнял ее и замер, чтобы запечатлеть торжественность момента. Потом слегка отодвинулся, чтобы — лицом к лицу, не разжимая на всякий случай объятий, начать проникновенным голосом заранее заготовленный и отредактированный спич: 

1) прости, я — большая свинья, еще больше — сволочь, и нет мне прощения отныне и во веки веков;

2) я дико виноват, прошу прощения, но на полном серьезе как настоящий дворовый пацан, втюрился в свою коллегу из редакции биологии Нину Пряхину, самую красивую женщину в издательстве;

3) предлагаю не унижать друг друга лицемерием или ложью, не выкручивать рук, не таскаться с жалобами в профком, не устраивать товарищеский суд Линча, умоляю тебя, наоборот — надо дать шанс каждому — у нас же равноправие — устроить новую жизнь. И остаться, непременно остаться друзьями, ведь мы не чужие, и у нас — Лиза;

4) кто и как скажет об этом Лизе??? 

Зуевский ожидал, что за чистосердечное признание жена как минимум залепит ему сногсшибательную пощечину, соберет в рыданиях шмотки, схватит Лизку за руку и, оскорбленная, хлопнет дверью. Тогда его ненаглядная Нина, или Нино — ему почему-то хотелось называть возлюбленную на грузинский манер, — переедет  с сыном Петей в пятнадцатиметровку в коммуналке на Банном.

Напрасно он тешил себя иллюзиями.

Жена Ася, вполне себе красавица со жгуче-черной шапкой вьющихся волос, с мелкими конопушками на бледных щеках и даже на коленках — тертый калач, прораб в стройуправлении — рук марать не стала и даже не обматерила. Лишь глянула  в упор — как двустволку наставила. И со словами ты дорого за это заплатишь, сволота притащила из коридора гостевую брезентовую раскладушку защитного цвета, прошлась по ней щеткой и разложила, отрезав Славику, «ночному» человеку, подход к рабочему столу с пишмашинкой.

— Лучше б ты околел в сугробе.

— Может, и лучше, — весело огрызнулся Славик: неужели опять затрындит про мое чудесное спасение и про судьбу? 

После загулявшей февральской оттепели мстительно грянул снегопад, не стихавший три дня и три ночи. Москва замерла в транспортном коллапсе. Начальник ЖЭКа Дзержинского района, подстраховываясь от неминуемого строгача и потери квартальной премии, выписал дворникам новенький инвентарь: лопаты, метлы, ломы, скребки. Еще соль и песок.

Утро приближалось к семи, но тьма упорно стояла на своем. Фонари вполглаза присматривали за улицей и переулками. Ася почистила от льда и присыпала песком ступеньки подъездов, подмела дорожки внутридомовых территорий, раскидала снег под деревья и по краям тротуара. В длинной синей куртке, в синих сапогах-«дутиках» она рванула в контору ЖЭКа, в подвал желтой панельной многоэтажки на другой стороне проспекта, в Глинищевском переулке. Щеки горели, зоркие глаза блестели, и каждая клетка молодого тела радовалась новому утру.

Вдруг запнулась. Ноги запутались в какой-то скомканной тряпке. Черный длинный вязаный шарф. Она отбросила его в сугроб. Может, еще найдется хозяин? Через пару шагов — у подножия развалюхи-сугроба возле французской спецшколы — черные кожаные перчатки. Ася обошла сугроб и обмерла. В узкой ложбинке темнела припорошенная снегом, бесформенная куча брошенной одежды: нелепо раскинутые брюки, куртка со сложенными на груди рукавами, выше — шапка-ушанка. Сердце забилось от страха. Пока она вглядывалась, куча закопошилась, заворочалась и заворчала. Мелькнули голые руки и, не найдя точки опоры, по локоть ушли в снег. Длинные ноги в легких не по сезону ботинках крутили педали невидимого велосипеда, пытаясь выбраться из снега, но не тут-то было. Ни сесть, ни встать. Мужик. Он ненадолго, как младенец, приподнял голову, слизал с губ снег, почмокал и ткнулся лицом в сугроб.

— Ты чё, мужик? Нашел место. Вставай, или кирдык!

Она вытащила из сугроба его руки — красные, с неестественно белыми длинными пальцами. Попробовала растереть снегом. Без толку.

— В ящик сыграешь!

Он не реагировал. Ася вспомнила про перчатки и шарф. Перчатки не надевались. Обмотав шарфом его ледяные негнущиеся руки, дунула к телефонной будке, стоявшей на углу проспекта Мира. В телефоне, к счастью, теплилась жизнь.

«Скорая» приехала через полчаса, что было хорошим результатом по погодным условиям.

— Пломбир! Третий за ночь. И тоже без документов.

Обмороженного переложили на носилки, внесли в машину, и доктор, показавшийся ей под хмельком, строго сказал:

— Кто вы ему? Будете сопровождать больного. Мало ли что?!

И Ася поехала.

— Лопата с метлой накрылись. Зато человека спасла. Прямо как из песни: «В той степи глухой замерзал ямщик…» И в тайге замерзают, и в горах. Но чтоб в Москве, в восьми километрах от Кремля? Жалко, молодой парень, и на вид приличный. Не похоже, что алкаш. Просто пить не умеет. Или принял на пустой желудок, или водка паленая.

Лица его она не разглядела, но мысли о «пломбире», как сострил доктор, словно толкунцы перед обещанным теплом, роились и мельтешили наперебой, что вносило приятную смуту в самочувствие. Всё неспроста, и именно на ее участке. 

Через два дня в выходном трикотажном платье, на размер меньшем, чем надо, Ася с коробочкой курабье шагнула в мужскую палату на восемь коек. Даже имени его не знала. Но больной на койке у окна — с веселыми вихрами рыжеватых волос — уже колотил по воздуху перевязанными до локтей руками и улыбался от уха до уха.

— Ну, ты, блин, как заяц на барабане, — раскатилось по палате звонкое монисто ее смеха, и небритые дядьки-однопалатники на скрипучих кроватях встрепенулись и, оторвавшись от домино, дурных мыслей и вчерашних газет, прониклись интересом: к кому такая краля?

Праздник выписки из больницы отмечали тет-а-тет, как выразился Славик, и она не стала переспрашивать — как это? Очень душевно посидели с тортиком под коньячок в ее дворницкой — у него ни кола, ни двора. И он не приставал, не лапал. Все вежливо. А у нее хоть и крутилось на языке — с какого это горя-счастья ты так надрался, что чуть не окочурился в сугробе? — но она промолчала. И он тоже ни слова.

— Славик, Славочка, Славушка-соловушка, — нараспев мурчала и приручала она. — Хороший, только уж больно интеллигентный. Интелигуза, как мамка говорит.

Да-да, он хорошо помнил, что не сопротивлялся натиску своей юной спасительницы. Понравилось ее тургеневское имя, взгляд коричневых оленьих глаз, мягко светящихся и в то же время с дразнящей дичинкой… Она верещала без перерыва: во сколько надо встать, чтобы успеть подмести мусор и листья, сгрести снег, сформировать сугробы, сколоть лед… Потом пафосно — про личные достижения и трудовые подвиги — и осуждающе — про сачков и халтурщиков, окрестных дворников, которые сплошь татарва. Славик, у которого до сих пор не было личного опыта общения с дворниками, в том числе с татарами, не размышлял о трудностях их профессии, ему казалось, что татары — чистоплотные и непьющие, и если татарин — дворник, то все будет как надо. Чтобы разрядить обстановку, Зуевскому тоже захотелось выпендриться, распустить хвост, показав себя во всей красе: да, так исторически сложилось, в районе проспекта Мира издавна селились татары. И на Большой Татарской улице, где старейшая мечеть в городе, тоже татары. Немцы — в Немецкой слободе, армяне — в Армянском переулке, грузины — на Большой и Малой Грузинских, украинцы — в Хохлах, на Хохловской площади и в переулках. А вот в Китай-городе — никогда никаких китайцев, ни даже духа китайского… Но было словечко «кита», то есть жерди, колья, бревна. Их связывали между собой, и получался этакий плетень, забор. Прогалы заполняли землей, глиной, забивали крупными и мелкими камнями, и вот уж тебе — стена, крепкая городская стена, та самая — Китайгородская. До сих пор сохранилась, знаешь где?

Ася молчала и только таращилась не круглыми, а уже квадратными глазами. Ее юркая ладошка рыбкой нырнула в глубину его большой теплой руки. Зуевский — на высоком градусе возбуждения — все дальше и дальше к центру, по правой стороне проспекта Мира уверенно увлекал доверившуюся дикарку, приручая и согревая теплым баритоном и затяжными поцелуями. 

— Как тебе этот монстр сталинской архитектуры? Три огромных корпуса со всеми удобствами. Для совслужащих. Роскошь по тем временам. Известен дом  «с бородавками». Из-за жуткого декора. Раньше здесь стояла дивная церковь Адриана и Наталии. Снесли. Всё, как обещали: «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем»… Вот это «затем» перед тобой. И церкви как не бывало — ни деревянной, ни потом каменной. Но икона святых Адриана и Наталии уцелела, она в Знаменском храме на Переяславке. Замерзла, девочка моя? Дальше пойдем? До угла?

Ася кивнула.

— Тогда для профилактики от простуды — два по сторонам и один по центру! — И расцеловал ее щеки и губы. — Несколько шагов, и — глаз возрадуется! — вот он, доходный дом, бывшие меблирашки, французское барокко с кариатидами. Работа молодого Конёнкова. Фасады оформлял. Не брезговал. Денежки зарабатывал. За кариатиды ему целую сотню заплатили. Так он, практичный крестьянский сын, перво-наперво купил швейную машинку «Зингер» и отвез матери в деревню, чтоб сама обшивала семью. Ты про Сергея Конёнкова слыхала? Гений ведь, не хуже Родена. А про его жену Маргариту? Я как-то побаиваюсь женщин с именем Маргарита. — Славик отстранился от Аси и посмотрел ей прямо в глаза — очень строго. — Есть в Маргаритах какое-то безумие: у Гёте, у Булгакова, у других. И эта тоже — бестия, хоть и муза. Конёнков увековечил ее красоту: лицо, тело и особенно руки. Но, бог мой, кто только не был у нее в любовниках?